— Берегите себя. Вы не в безопасности. Легко довериться не тому человеку.
Не уверена, что доверяю кому-либо, кроме Аила, хоть и верю, что Эметрия заботится о нем.
И я должна верить, что она придет, потому что альтернатива слишком ужасна.
Когда я возвращаюсь в комнату Аида, его кровать пуста. Меня охватывает паника. Он умер? Исчезают ли фэйри, умирая?
Но потом я замечаю хвост на коврике за кроватью и обнаруживаю его там, распростертым на полу, бледным, как молоко, и обнимающим псов. Они скулят, когда видят меня, как и он, когда я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к нему.
— Аид!
— Я не хотел… уходить в одиночестве…
— Ты никуда не уйдешь!
Я обхватываю его руками, прижимая его грудь к своей, вдавливая его к кровати. Он все еще невероятно холоден.
— Король ада… замерзающий до смерти… — стонет он, когда я засовываю его ноги под одеяло, — что за… изысканная… ирония…
— Ты не замерзаешь до смерти, — говорю я ему, хотя знаю, что именно это и происходит. Он буквально холодный, как лед. Вокруг рта потрескался иней. Я тянусь рукой, чтобы коснуться его губ.
— Я… я едва тебя чувствую…
Я болезненно сглатываю, забираясь к нему на постель и проскальзывая под одеяло. Он излучает холод. Мне приходится натягивать между нами одеяла, чтобы сохранить хоть половину своего тепла, потому что не могу его отпустить.
— Но я здесь, — говорю я ему. — Я здесь.
— Продолжай… продолжай говорить…
Я не знаю, что говорить.
Псы скулят с пола.
— Поднимайтесь, ребята, — говорю я им. — Грейте своего хозяина.
Они запрыгивают на кровать и устраиваются между нами.
— Расскажи мне приятную историю, — просит он. — Что-то из твоего детства.
Мое детство было полно приятных моментов, но сейчас трудно даже что-то одно отыскать. Трудно представить, что я когда-либо была счастлива, каждое хорошее воспоминание затмевалось муками от наблюдения за его страданиями. Я хочу избавиться от боли, но не могу.
Поэтому я пытаюсь найти что-нибудь, что угодно. Что угодно, лишь бы удержать его здесь, пережить еще одно мгновение, и еще…
— Каждый год в первый день весны мой отец брал меня с собой в Гайд-парк, независимо от погоды, и мы умывались утренней росой. Это должно сохранять тебя красивым.
Аид слабо улыбается.
— Это сработало, — он вздрагивает. — Что еще вы делали? В парке?
— Не знаю. Качались на качелях. Устраивали пикник. Ели мороженое на эстраде, если шел дождь. Раньше я поднимала шумиху, когда моросил дождь, но это стало одной из моих любимых традиций.
— Когда ты перестала?
— Однажды папа решил, что я слишком взрослая, но… Я все равно шла. Не знаю, почему.
— Это… это хорошая традиция…
— Я скучаю по нему.
— Ты… увидишь его снова… скоро…
— Прекрати так говорить!
— Я думал… я думал, ты хочешь домой.
— Но только не в том случае, если больше не увижу тебя!
При этих словах он открывает глаза и смотрит на меня.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— У тебя есть только два дня в мире смертных в год, верно? Ты можешь… провести один из них со мной?
В его взгляде что-то вспыхивает, эмоция, которую я не могу полностью описать, удивление, которое я не могу объяснить. На мгновение его глаза становятся такими же яркими, как всегда.
— Я проведу все… все свои днт с тобой… если… если ты захочешь… этого.
— Очень хочу этого, — говорю я ему. А затем, надеясь, что он поймет:
— Я, правда, очень хочу тебя.
Я целую его в лоб, но прикосновение его кожи посылает через мои губы резкий взрыв холода, отдающийся в груди.
— Извини, — тянет он, видя выражение моего лицо. — Сейчас я не самый приятный.
— Это как-то отличается от обычного?
— Я действительно тебе нравлюсь…
— Ты знаешь, что нравишься мне. Я…
Но он снова отключился и не просыпается, когда я зову его. Я вынуждена наблюдать за медленным вздыманием и ниспаданием его груди, окаменев от страха, что любое движение может стать последним.
Он ведь знает, что нравится мне, верно?
На самом деле, он ведь не собирается умирать, да?
Раздается стук в дверь. Псы лают. Я вскакиваю с кровати, бегу по коридору и обнаруживаю Эметрию, покрасневшую и с белыми глазами.
— Что случилось? — спрашивает она.
Я разрыдалась.
Эметрия влетает в холл, дверь с грохотом за ней захлопывается. Она обхватывает мое лицо, проверяя, нет ли ран, поднимает руки, которые все еще покрыты кровью гоблина.
— Не со мной, с Аидом, — лепечу я. — Думаю, он умирает.
Эметрия бледнеет.
— Что?
Я отстраняюсь от нее, возвращаясь в его комнату.
— Он был чем-то ранен, — спешу я. — Не знаю, чем. Он сказал, что рана отравлена. Мы пытались воспользоваться противоядием, но оно не остановило кровотечение…
Эметрия присаживается рядом с ним на корточки, осматривает брошенный флакон и срывает с его раны свободную повязку. Он стонет, еще не совсем проснувшись.
Псы рычат, но она огрызается в ответ. Они мгновенно замолкают.
— Ты наложила на него швы, — говорит она.
— Я не смогла придумать другого способа остановить кровь. Это… это было неправильно?
Она смотрит на меня снизу вверх.
— Ты остановила его кровотечение, — говорит она, — но, думаю, мне нужно снова открыть рану.
— Что? Зачем?
Она прикладывает к ране пальцы, вытаскивая длинный тонкий предмет из корзины на сгибе руки. Она прикладывает к нему ухо, вслушиваясь в его тело.
— Внутри все еще есть осколок, — заключает она. — Вот почему он не может должным образом исцелиться. Осколок отравляет его, замораживает до…
— До смерти?
Едва заметный кивок.
— Нужно действовать быстро.
