государь ваш захотел заключить со мною мир, смог бы он это сделать?
– Кто же вправе ему помешать?
– Сенат, например?
– Сенат у нас никакой другой власти не имеет, кроме той, какую государю угодно ему предоставить.
Удовлетворившись этим, Бонапарт приступил к настоящему допросу: в каких кампаниях Тучков участвовал и где? Который пункт русской позиции в последнем сражении был слабейшим, на его взгляд? Куда русская армия ходила из-под Смоленска и зачем? Закончил он повторением просьбы написать письмо к брату с изложением их разговора и прибавил, что главнокомандующий очень дурно поступает, забирая с собой всех земских чиновников: от этого больше вреда для обывателей, чем для неприятельской армии. С голоду в России пропасть мудрено: все поля покрыты хлебом.
– Ах да! Бывали вы во Франции?
– Нет, – честно ответил Тучков и сразу внутренне похолодел, почуяв недоброе.
Предчувствие его не обмануло: едва он вышел от Наполеона, как следом за ним появился Бертье и сообщил, что император приказал возвратить Тучкову шпагу и изъявил свое позволение ему ехать не только в Кёнигсберг, но и в Берлин, и до самой Франции.
На проезд во Францию князь Невшательский одолжил Тучкову еще без малого пять тысяч франков. Павел Алексеевич написал письмо брату, перевел его на французский, отнес и то и другое Бертье, поблагодарив заодно за все его любезности, и предупредил, что все неуважительные слова императора о главнокомандующем он опустил, чтобы не показалось, будто они исходят от него самого. Бертье его понял и одобрил.
* * *
– Та высота на правом фланге… Если ее займет неприятель, он сможет удобно действовать по всей первой линии.
– Там можно устроить редут.
– А вон то озерцо – видите? – между высотою и оконечностью линии? Оно будет препятствовать давать редуту подкрепление.
Цесаревич, князь Багратион и корпусные командиры молча слушали, не вступая в спор между Барклаем и полковником Толем, выбиравшим эту позицию.
– Если устроить обширное укрепление, придется выделить на его оборону значительную часть войск, которые станут свидетелями сражения, не принимая в нём участия, – продолжал главнокомандующий однотонным, размеренным голосом. – А если их вытеснят оттуда, они окажутся отрезаны.
– Я осмотрел здесь всё на десять верст в округе, лучшей позиции и быть не может! – горячо возразил ему Толь. – Не понимаю, чего вы от меня требуете.
– Господин полковник! – резко одернул его Багратион. – Вы разговариваете с начальником вашим, в присутствии брата государя! А ведете себя, как дерзкий мальчишка! Вам бы следовало понимать, что многие здесь не менее вашего знакомы с предметом. Скажите спасибо, что главнокомандующий к вам снисходителен, другой надел бы на вас солдатскую суму!
Щеки Толя пылали так, будто его по ним отхлестали. Никак не отозвавшись на неожиданное заступничество, Барклай-де-Толли продолжал осматривать позицию в подзорную трубу. Признав и левый фланг весьма неудобным, он приказал войскам становиться на ночлег в Усвятье, а Толю – разместить войска на другой день близ Дорогобужа.
Новая позиция, по обоим берегам Днепра, была признана неудачной, стесненной, обращенной в противную от неприятеля сторону. Растерявшийся, совершенно уничтоженный Толь получил строжайший выговор от главнокомандующего, который поручил другому офицеру исправить ошибки полковника. Неприятель уже приближался; его решили не ждать. Всех раненых и тяжести отправили с обозом в Вязьму.
* * *
В Варшаве царило радостное оживление, у Брюлевского дворца колыхалась толпа, явившаяся узнать последние новости, кое-кто уже начал иллюминовать дома. Смоленск взят! Император лично командовал штурмом, поляки показывали чудеса храбрости! Самое трудное сделано: мы вышли к границе древней Речи Посполитой! Над городом плыл звон колоколов, в костелах служили благодарственный молебен.
После опьянения наступило похмелье: кто ранен, кто убит? Тело генерала Михала Грабовского, первым бросившегося на городской вал во главе своей бригады, так и не нашли; его сестра отказывалась верить в его смерть и говорила всем знакомым, что он, должно быть, в плену. На балы к архиепископу Прадту дамы, встревоженные отсутствием вестей о своих близких, являлись с большой неохотой, и то лишь потому, что император требовал от посла подробных отчетов обо всём, что происходит в Варшаве, и мог бы неправильно истолковать выражения скорби после его побед. Более унылых собраний столица еще не знала: кроме членов посольства, во всём городе не осталось никого, способного вальсировать, – все кавалеры в армии!
Новое оживление вызвал приезд Жерома Бонапарта, Вестфальского короля, но и оно быстро сошло на нет. Латунь выдавала себя за золото – король по милости своего брата-императора, Жером вел себя слишком кичливо и заносчиво. Каких только слухов не ходило на его счет: говорили, что он каждый вечер принимает ванну из молока, а утром – из рома, после чего его люди разливают ром по бутылкам и продают со скидкой; что он никогда не надевает дважды некоторые предметы одежды и уже так задолжал парижскому шляпнику, что тот подал на него в суд. Обеды у Жерома были скучны: те мужчины, которым позволялось сидеть в присутствии короля, не обладали любезностью и навыками светской беседы. Кроме того, польских дам, воспитанных в республиканских традициях, возмущали намеки Прадта на то, что «брату Наполеона нельзя отказывать»; многие уехали в свои деревни ждать там известий о родных.
В Варшаве Жером объявил, что ведет резервный корпус на соединение с императором. Только посвященные были в курсе, что это неправда. А о том, что Жозеф Бонапарт, старший брат Наполеона, был вынужден бежать из Мадрида, занятого графом Веллингтоном после несчастной для французов битвы при Саламанке, не знал еще даже сам император.
* * *
– Лошадей достать совершенно невозможно, все подводы забирают для казенной надобности, дороговизна страшная! – Машенька Волкова округлила свои миндалевидные глаза.
– Так вы точно едете?
– А как же?! – всплеснула руками Машенька. – Все уезжают, Бонапарт уже в Смоленске. На всех заставах кареты, кареты, кареты – это просто бегство египетское. Maman ждет только, когда из нашей подмосковной привезут все ценные вещи, и мы сразу отправимся.
Наденька с Верочкой переглянулись с тревогой. Обе сестры были в положении и должны были разродиться осенью.
– Ваше имение ведь в Клинском уезде? – спросила Верочка Вяземская. – Это по дороге на Петербург, а Петербургу ничто не…
– Ах, ne sois pas si naïve![29] – перебила ее Машенька, недавно пожалованная во фрейлины двора. – Екатерина Павловна уехала из Твери рожать в Ярославль, а не в Петербург. Туда же сейчас свозят картины, статуи, золото и алмазные вещи из всех дворцов и Эрмитажа; вдовствующая императрица уже упаковала все бумаги и драгоценности и прислала рескрипт графу Ростопчину, чтобы он вывез из Москвы воспитанниц
