— Пописать не хочешь?
— Подожду малышку…
— Да ладно тебе, ба! Дай ей передохнуть! Может, она еще час проспит! Ты ведь столько не вытерпишь…
Но она была непреклонна:
— Я подожду.
Франк удалялся, ругаясь сквозь зубы.
«Давай, жди… Жди ее… Не ты одна ее ждешь, черт бы все это побрал… Я тоже ее жду! А что еще остается делать? Сломать обе ноги, чтобы она и мне улыбнулась? Не надоедай Мэри Поппинс, не мучь ее…»
В этот самый момент она вышла из комнаты, сладко потягиваясь.
— Что ты там ворчишь?
— Ничего. Живу в одном доме с принцем Чарльзом и сестрой Эмманюэль — ухохотаться можно. Уйди с дороги, я опаздываю… Кстати…
— Что?
— Дай-ка мне свою лапку… Отлично! — возликовал он, пощупав ее руку. — Молодец, толстушка… Берегись… На днях попадешь в котел…
— Даже не мечтай, поваренок… Даже не мечтай.
— Посмотрим, пышечка моя, посмотрим, чья возьмет…
Жизнь и правда стала намного веселее.
Он вернулся, держа куртку под мышкой.
— В следующую среду…
— Что — в следующую среду?
— Накануне у меня будет слишком много работы, последний день масленицы перед постом — это всегда полный кошмар, но в среду мы поужинаем вместе…
— В полночь?
— Я постараюсь вернуться пораньше и напеку тебе таких блинов, каких ты сроду не ела…
— Ну слава богу! А то я уж испугалась, что ты собрался наконец со мной переспать!
— Накормлю тебя блинами — и займемся любовью.
— Отлично.
Отлично? Черт, как же ему было плохо, этому дураку… Интересно знать, что он будет делать до среды? Биться лбом о фонари, запарывать соусы и покупать новое белье? Катастрофа! Она его таки достала! Тоска… Ладно, лишь бы ждать пришлось не напрасно… Он пребывал в сомнениях, но все-таки решил купить новые трусы…
Так… Grand Marnier подойдет для фламбе, точно вам говорю… А что не подожгу, то выпью.
Камилла наливала себе чай и садилась на кровать к Полетте, поправив ей одеяло. Они ждали, когда уберутся Франк и Филибер, включали телевизор и смотрели «Магазин на диване». Восторгались, хихикали, высмеивали наряды рекламных зазывал, а Полетта, так и не привыкшая к евро, удивлялась дешевизне жизни в Париже. Время переставало существовать, день тянулся бесконечно — от чаепития до «Monoprix», от «Monoprix» до газетного киоска.
Им казалось, что они в отпуске. В первом за долгие годы для Камиллы и первом — но за всю ее жизнь! — для Полетты. Они хорошо ладили и понимали друг друга с полуслова. Дни удлинялись, и обе женщины молодели.
Камилла стала, говоря языком официальных инстанций, сиделкой. Это «звание» очень ей подходило, а свое полное медицинское невежество она компенсировала прямотой и недвусмысленностью выражений, что раскрепощало их обеих.
— Давайте, Полетта, прелесть моя, не стесняйтесь… Я потом вымою вам задницу под душем…
— Уверена?
— Конечно!
— Тебе не противно?
— Отнюдь.
Установка душевой кабины оказалась слишком сложным делом, и Франк соорудил специальную нескользящую ступеньку, чтобы бабушке было легче влезать в ванну, куда ставился старый стул с подпиленными ножками, Камилла стелила на сиденье махровое полотенце и сажала на него свою питомицу.
— Боже… — стонала она, — но меня это смущает… Ты не можешь себе представить, как мне неловко, что тебе приходится это делать…
— Перестаньте…
— Неужели тебе не противно это старое тело? Не противно? Правда?
— Знаете, я… Думаю, у меня другой подход… Я… Я прослушала курс анатомии, я нарисовала множество обнаженных тел, и натурщики были вашими ровесниками, и даже старше, так что целомудренная застенчивость — не моя проблема… Не знаю, как вам объяснить поточнее. Знаете, когда я смотрю на вас, то не говорю себе: ага, морщины, и сиськи обвисли, и живот дряблый, и седые волосы на лобке, и колени узловатые… Не сочтите за оскорбление, но ваше тело интересует меня отдельно от вас. Я думаю о работе, о технике, о свете и контурах тела… Вспоминаю некоторые картины… Безумных старух Гойи, аллегории Смерти, мать Рембрандта, его пророчицу Анну… Простите, Полетта, все, что я вам говорю, ужасно, но… Знаете, я смотрю на вас холодным отстраненным взглядом!
— Как на интересную зверушку?
— Можно сказать и так… Как на достопримечательность…
— И что?
— И ничего.
— Ты и меня нарисуешь?
— Да.
Они помолчали.
— Да, если вы позволите… Я хочу рисовать вас, пока не выучу наизусть. Пока вы не перестанете меня замечать…
— Я позволю, конечно, позволю, но… Ты ведь даже не моя дочь… Ох, как же мне неловко…
В конце концов Камилла разделась и опустилась перед ней на колени на сероватую эмаль.
— Помойте меня.
— Что?
— Возьмите мыло, варежку и помойте меня, Полетта.
Она послушалась и, дрожа от холода на своей банной молитвенной скамеечке, протянула руку к спине девушки.
— Эй, трите сильнее!
— Боже, как ты молода… Когда-то и я была молодой. Конечно, не такой складненькой…
— Хотите сказать худой? — перебила ее Камилла, хватаясь руками за кран.
— Нет-нет, я, правда, хотела сказать «тоненькой»… Когда Франк впервые рассказывал мне о тебе, он все время повторял: «Ох, бабуля, она такая худая… Знала бы ты, какая она худая…», но вот теперь я на тебя посмотрела — и не согласна. Ты не худая — ты тонкая. Напоминаешь ту женщину из «Большого Мольна»…[49] Как ее звали? Напомни мне…
— Я не читала эту книгу…
— Она тоже была аристократкой… Ах, как глупо…
— Мы сходим в библиотеку и посмотрим… Давайте-давайте! Трите ниже! Нечего стесняться! Подождите, я повернусь… Вот так… Видите? Мы в одной лодке, старушка! Почему вы так на меня смотрите?
— Я… Этот шрам…
— Этот? Ерунда…
— Нет… Не ерунда… Что с тобой стряслось?
— Говорю вам — ничего.
С этого дня они больше ни разу не обсуждали, у кого какая кожа.
Камилла помогала ей садиться на унитаз, потом ставила под душ и намыливала, говоря о чем-нибудь постороннем. С мытьем головы получалось хуже. Стоило старой даме закрыть глаза, и она теряла равновесие, заваливаясь назад. Они решили взять абонемент в парикмахерскую. Не в своем квартале — им это было не по карману («Кто такая Мириам? — ответил им кретин Франк. — Не знаю я никакой Мириам…»), — а где-нибудь подальше, рядом с конечной автобуса. Камилла изучила по своему плану маршруты, ища место поживописней, полистала «Желтые страницы», выясняя расценки на еженедельную укладку, и выбрала маленький салон на Пиренейской улице, в последней зоне автобуса № 69.
По правде говоря, разница в ценах не оправдывала такой далекой поездки, но это была прелестная прогулка…
И вот теперь она каждую пятницу, на заре, в тот час, когда светлеет… и так далее, и тому подобное, усаживала растрепанную Полетту в автобус у окна, читала ей путеводитель по Парижу, а если они застревали в пробках, рисовала: парочку пудельков в пальтишках Burberry на Королевском мосту, ограду Лувра, букс и самшит на набережной Межиссери, фундамент Бастилии, надгробия и склепы Пер-Лашез… Когда ее подружка-старушка сидела под феном, она читала истории о беременных принцессах и покинутых певцах. Потом они обедали в кафе на площади Гамбетты. Не в «Le Gambetta» — это место было чуточку слишком пафосным на их вкус, — а в «Bar du Metro»: там пахло табачным дымом, посетители напоминали разорившихся миллионеров, а у бармена был склочный характер.
Полетта, соблюдавшая режим, неизменно заказывала форель в миндальном соусе, а бессовестная Камилла наслаждалась горячим сэндвичем с сыром и ветчиной. Они заказывали вина — да — да! — и за милую душу выпивали. За нас! На обратном пути Камилла садилась напротив Полетты и рисовала те же самые вещи, но только увиденные глазами кокетливой налаченной старой дамы, которая не решалась прислониться к стеклу, чтобы не повредить свои великолепные лиловые кудряшки. (Парикмахерша — ее звали Иоанна — уговорила Полетту сменить цвет: «Ну что, согласны? Я возьму „Opaline cendree“… № 34…» Полетта хотела взглядом посоветоваться с Камиллой, но та увлеченно читала историю о неудачной липосакции. «А это не будет выглядеть слишком уныло?» — забеспокоилась Полетта. «Уныло? — возмутилась Иоанна. — Да что вы! Это будет прелестно и очень живенько!»)
Она нашла точное слово: живенько. В тот день они вышли на улицу набережной Вольтера, чтобы кое-что купить, в том числе новую чашечку для разведения акварели в Sennelier.
Цвет Полетты теперь назывался «Лиловый Виндзорский» — она изменила бледному «Розовому золотистому».
Это выглядело гораздо шикарней…
В другие дни они посещали «Monoprix». Им требовался целый час, чтобы преодолеть двести метров от дома до входа в магазин, дегустировали новый Danette, отвечали на идиотские вопросы анкетеров, опробовали новую помаду, примеряли жуткие муслиновые шарфики. Они бродили между рядами, болтали, комментируя великосветские манеры дам из 7-го округа и подростков — их безумный смех, невероятные истории, звонки мобильников и обвешанные плюшевыми зверюшками и брелоками рюкзачки. Они развлекались, вздыхали, хихикали… Они оживали. Времени хватало, у них впереди была вся жизнь…
