Неожиданно подошла жена:
— Иди исповедайся и попроси, чтоб причаститься разрешили.
— Да я не читал же ничего…
— Иди, иди, попроси только.
Народу на исповеди было много. Исповедовали аж три священника. Я обошел толпу сбоку и, как только первый же священник освободился, вышел вперед, поклонился прихожанам: простите, люди добрые. И перекрестился с перепугу от своей наглости. Собственно, мужик, которого я опередил, никакого неудовольствия не выказал. Может, понял чё?
Священник — старый такой дед. Глаз не видно за бровями, но какая-то хитрость человеческая оттуда посвечивает. Шевелюра буйная, русая, с глубокой сединой. Руки морщинистые, спокойные.
— Ты чего задом к алтарю крестишься?! Скажи народу “простите, люди добрые”, а креститься-то не надо.
Я от такой встречи перепугался даже:
— Простите, батюшка, как-то растерялся, само собой вышло…
Этого он уже не слушал.
Потом опять удивил:
— Ну давай рассказывай: пил, курил…
Я опешил. Обычно священники терпеливо ждут, когда кающийся разговорится сам, и лишь слегка направляют его речь. А тут вона чё: пил-курил…
— Отец Николай, болен я.
— И чем это? — Меж бровей блеснули голубые глаза. Взгляд усталый, но неравнодушный.
— Рак у меня.
Тут он сам немного растерялся — руки забегали.
— Ну и что, что рак. Ко мне многие излеченные ходят.
“А неизлеченные?” — подумал я.
— А потом, ты знаешь, — он взял меня за руку, — сейчас такая медицина пошла. Из-за денег и соврать могут.
— Да я сам врач. Знаю все.
— Врач не врач, какая разница. Ко мне недавно приходил один такой же врач. Поставили диагноз ему. Он все, раскис совсем. А потом проверили — ничего и нет. Вот так-то. Может, и у тебя нет ничего.
— Отец Николай, у меня сил не хватает. Плачу все время. А это значит, веры нет. Страшно мне.
— Ты в церковь чаще ходи и держись. Держись, понял? — Совсем по-мужски, а не по-церковному он тряхнул мою ладонь. И смотрел мне прямо в глаза. Тяжело, грозно и в то же время понимающе и поддерживающе. Потом властно склонил мою голову, накрыл ее епитрахилью и забормотал слова, которые я должен был слышать, но не слышал.
После исповеди я попросил отца Николая разрешить мне причаститься, хотя накануне я не вычитал ни одного текста для приготовления к причастию.
— Иди, иди, причащайся. Обязательно!
Я вернулся на место. Вернее, на другое место — та лавка была занята уже. Причастился. Дождался проповеди, которая показалась мне интересной. А затем целования креста. Толпа двигалась медленно. Но наконец поредела, я встал и поковылял к священнику с крестом. На удивление, это был отец Николай. Видно, народу было много, и он помогал настоятелю.
Меня буквально вытолкнуло к нему. Он сунул мне в губы крест, а потом, осадив жестом прихожан, дал мне половинку большой просфоры и сказал что-то хорошее. Такие вещи обычно дают детишкам. Я, едва не плача (да нет, плакал уже), подошел к женщинам, которые раздавали святую воду и просвирки. Быстро выпил чашку, сжевал просвирку и отошел в угол. Где и понял, что отец Николай поддержал меня прежде всего как мужик мужика и сделал все, что мог, как священник.
Не последний
Остро ощутил, что этот день не последний. Сегодня мне не умереть. Все работает. Кое-как, но работает. Правда, вчера выпил лишнюю таблетку феназепама, и приходится продираться сквозь какую-то дымку в голове. Плюс к тому резкий понедельничный депресняк — все люди на работе, а я дома. Считать работой то, что луплю по клаве как попало, нельзя. За работу дают деньги. А за эти каракули не дают. Да еще посмеются. Писатель, блин. Хотя я и вправду писатель. Мне наконец из Москвы привезли членский билет. Так что доебаться до меня с этой стороны трудно. Надо сделать кофе, он гоняет кровь быстрее. Правда, вредновато, но…
Итак, сегодня я не умираю (осторожно так думаю, поглядывая на кусок серого неба, видного из окна, — там могут быть другие виды на меня).
Исходя из этого у меня должен быть график всего, что сделаю сегодня.
Перво-наперво прочитаю положенные молитвы. Эх-х… уже нарушил, не прочитал, а сел писать. Второе — позвонить маме, как она там? Мне кажется, что моя болезнь поднимает ее, держит. Мама просто считает своей обязанностью помогать мне. И поэтому редко жалуется на недомогания и болячки всякие. Хотя попробуй порыскай по всему городу в поисках нужных лекарств, посиди часами перед закрытыми дверями медицинских чиновников. Ебаный советский сервис. Тем не менее вывод парадоксальный — мой недуг заставляет маму открывать последние резервы и бороться вместе со мной. Надолго ее хватит?
Надо написать письмо старшей дочери в Америку. Соврать что-нибудь или обойтись промежуточными фразами. Но написать надо. Давно не писал. Два дня.
Послать эсэмэску средней: как дела? И получить в ответ: все о’кей, я на паре.
Попытаться разыскать в городе жену, несмотря на то что у нее хронически отключен мобильник и дел невпроворот. Да и дела какие-то стрёмные. Надо уводить ее от этого. А я не в силах. Авторитет бизнесмена сохранился пока отчасти потому, что я не ворую и не крысятничаю. Но человек должен быть в наличии. А добрые советы… Но я уверен, она выкрутится. Надо просто дома вести себя иначе.
А как иначе? Не впадать в тоску, делать веселое лицо? Не выть от боли? Попытаться вытащить ее куда-нибудь на тусовку? Эти темы практически закрыты. Можно не плакать, а сцепить зубы, можно не выть, а стонать, можно поехать в кино и уйти с середины сеанса, потому что сидеть мне невозможно — возникают боли. Не-а, не проходит. Все читаемо. Даже издали. Правда, она радуется тому, что я пишу. Вот и отмазка нашлась!
Можно еще позвонить другу в Москву. Что он там делает? По магазинам шатается? Что-то сам давно не звонил. Деньги бережет. Роуминг, блин.
После обеда попробую через боль помучить себя какой-нибудь физкультурой. Дается это с трудом, через одышку и бессилие. Раздражает жутко. И никакого эффекта, кроме усиления боли. А нагрузка нужна. Замкнутый круг. Правда, я не очень верю в замкнутые круги. Но это так… моя заморочка.
Наверное, залезу в инет. Посмотрю, что творится на сайтах. Это уже вошло в привычку. У меня не развилась аддикция, но привычка появилась. Там иногда бывает интересно. Не одни же дураки в инете висят, в конце концов.
Так что день как-то заполнен.
Но что делать именно сейчас? Сейчас, на высоте утренней тоски и отчаяния? Пожаловаться кому-то? А им это надо? Закинуться одуряющей таблеткой и глючить целый день? Не пойдет — пробовал.
С молитвы надо начать. С молитвы. А потом все будет хорошо. У меня впереди целый день жизни.
Утро
Если я утром, часов эдак в десять, сижу перед компом и плачу, значит, день начался нормально. Значит, есть силы сидеть, щелкать по клаве и плакать тихонько. Во работа. Собственно, я просто отвечаю на письма и комменты на сайтах, что подчас одно и то же.
Если я лежу после завтрака и не могу поднять головы, пытаюсь загнать сознание в какое-то подобие сна — дело худо. Это значит — придавило так, что нет сил ни сидеть, ни читать, ни плакать. Трындец. Так можно пролежать до начала вечера и очнуться совершенно сумасшедшим. А это уже опасно. Хорошо, что в моем роду не было самоубийц. Хотя нет, блин, двоюродный дед повесился. Давным-давно. После войны еще. Хреново. Шизофреников, правда, не было, и это как-то веселит.
Вспоминать кромешные больничные утра с шестичасовым подъемом для установки капельниц и дальнейшие пытки я не хочу. Хотя все это ждет меня.
Так что пока два варианта просыпания.
У меня хорошая память. Я прекрасно помню, что просыпаться счастливым перестал в двадцатилетнем возрасте. Уже тогда начал бояться. Смешно сказать, чего боялся… Эх-х.
Надо было счастливиться раньше изо всех сил и ничего не бояться. Не наигрался, не налюбился. Ошибка. Это ошибка. Причем стратегическая.
Нет, жизнь-то я не просрал просто так. Но прожил как-то невесело и мучительно. Исключая те восемь лет, которые живу с тобой. Это счастливое время, даже в самые страшные часы свои.
Значит, мне просто повезло! А я-то, дурак, сижу ною. Счастье — вот оно. Руку протянуть за мобильником и позвонить. И услышать тихий низковатый голос. И сказать: я люблю тебя. Очень сильно.
Только постараться не заплакать при этом.
