«Был твой предок монголом раскосым…»
Был твой предок монголом раскосым,он к холодным равнинам прирос, —у боярышни желтые косы, —будет тестем великоросс.Разве можно запомнить приметывсех кровей, все твои племена?!Пусть глаза твои синего цвета.Но темна твоя кожа, темна.И поляки, и немцы, и грекизабредали в устойчивый род.Замерзали и таяли реки,ты любил голубой ледоход.И на лучшем славянском наречьипризнавался ты в первой любви,был метелями путь твой помеченв перемешанной темной крови.Те сугробы, тот северный городназывал ты коротким — свое…По плечу тебе было и впоругорделивое это житье.И теперь, уживаясь с чужими,как медали — седой ветеран,ты хранишь свое русское имяпод личиною — эмигрант…
«Меч». 15.IV.1939
Владимир МАНСВЕТОВ*
ДУША
Ты медленно подходишь к изголовью,в твоих глазах уверенность и грусть.Ты освящаешь мукой и любовьюслова, заученные наизусть.
Суля невероятную разлуку,твой голос убедителен и прост,когда ты странно поднимаешь руку,касаясь ею самых дальних звезд.
Пусть медлишь ты, полузакрыв ресницы,настанет час, расправивши крыло,душа легко от тела отделится,и станет жалко, пусто и светло.
«Неделя Týden». 17. V.1930. № 59
ЛЕТО
Солнце в комнате, и запах скуки,тянет гарью солнечной из кухни.И трясутся сморщенные рукистрашной и пронзительной старухи.
Сквозь окно веселый переулоксмотрит суетливыми глазами,как, откинувшись на спинку стула,девочка следит за облаками:
высоко над сонным небосклономпролетают крыльями большими.Возле стула четко и влюбленнозаводная кукла пляшет шимми.
Желтой розой солнце зацветаетна ладони розовой и пухлой. —Девочка смеется и не знает,ангелом ей сделаться иль куклой.
На прохладном тающем закатеперед чашкой с золотистым чаембудет думать о красивом платьеи об этом непонятном рае.
Ночью ей приснится много куколи большие ангельские крылья.А к старухе ночью выйдет скука,прорастая сыпкой дряхлой пылью.
И опять, склоняясь к изголовью,ей покажет в скомканном конверте,кажется, написанное кровью —Божие свидетельство о смерти.
Октябрь 1930 «Новь». 1930. Октябрь
ВИДЕНЬЕ ПЕРВОЕ
А. Вурму
Когда бледнели улицы от знояи таяли в сверкающей пыли,и все: несбыточное и земное,пьянело от дыхания земли; когда струился из пылинки каждойгустого солнца благодатный соки в небесах, изнеможенных жаждой,лазурь была похожа на песок; когда сыпучей и палящей синью,играя жарким золотом подков,в незримые блаженные пустынишли караваны вольных облаков; суровый зной по крышам раскаленнымбродил, сухими крыльями шурша,и как всегда — в раздумьи полусонномнеясным счастьем бредила душа, а сны кружились голубиной стаей,мелькающей у самых облаков, —вдруг растворилась тишина густаяи утонула в рокоте шагов. И, обожженные нуждой и зноем,они прошли смеющейся толпой;но блеск лопат пронзил тупым покоемпровалы глаз, задернутых тоской. Мелькнула терпеливая усталость,засохшая на лицах, как загар.И чья-то жизнь средь улиц расплескалась,наполнив гулкой бранью тротуар. Они прошли нестройно и крикливо,и шум затих медлительно вдали.Лишь запах лета, извести и пиваеще клубился в солнечной пыли… Бледнели улицы. И небосклономшли облака легко и не спеша.И как всегда — в раздумьи полусонномнеясным счастьем бредила душа.
Октябрь 1930 «Новь». 1930. Октябрь
«Костел, как демон, каменные крылья…»
Костел, как демон, каменные крылья,застыв, простер в торжественную высь,где в облаках над площадью и пыльювека и сны мучительно сплелись.На паперти в привычном благочестьинарод глядит, как ржавчиной зароси молится — из золота и жести —упрямый и доверчивый Христос.Сухие дни, заглядывая в окна,проходят тихо; а в вечерней мглесияющие тянутся волокнаот синих звезд к морщинистой земле.Однообразно тают черепицыраздавленных веками низких крыш. —В опустошенном мире даже птицытягучую не прерывают тишь.Лишь сгорбленные сказкой многолетней,склоняя в такт пустынные очки,старухи вяжут медленные сплетнии чудом превращают их в чулки;лишь, к пыльным чувствам сердце приохотив,на тротуар готический старикиз острых и растрепанных лохмотьевуронит изредка протяжный крик;да голос вечности в часах старинныхрасскажет воздуху и тишинео пухлых непроветренных перинах,о крепком задыхающемся сне.И страшно под чужими небесамидуше, всегда глядящей с высока,от мертвых лет с дремучими глазамии возгласов немого старика.
«Воля России». 1931. № 1
«В ночь — наощупь, — там воздух в бреду…»
В ночь — наощупь, — там воздух в бреду, —и, пульсируя звонко повсюду,льется музыка, моя в садуполутьмой голубую посуду.
Наобум, сквозь бормочущий гам,где, дремоту смутив, оробели, —в кружевах хроматических гаммбродят возгласы чуткой капели.
В ночь, где после дождя… И твои,по весне возбуждая, как лозунг, —голосисто листву напоив,ночью плещутся певчие слезы.
— Небывалой, разбухшей от слез,по аллеям вслепую прочмокав, —просветленной, что — встав во весь рост, —там вздыхает легко и глубоко.
— Той, что плачет, поет и зовет,— той, что втайне и как из-под спуда, —Маргаритой влюбленной живетпод фарфоровый звон незабудок.
И откуда капель, как толпа,расплескавшись, разбудит предместье, —где овации ветра со лбавытрет алым платком капельмейстер.
1931 «Скит». II. 1934
«Ритмично капала с пера…»
Ритмично капала с пера,и лихорадочно сверкучейвдруг взвинченная, как спираль,неслась молниеносно к туче.
Но возвращалась. И была,исполненной тоски и молний,холодной темой для баллади героически безмолвной.
Под абажуром без трудавмещалась; и жила бессонно,— И пахло в комнатах тогдавесной, духами и озоном.
И чище снов, и чаще дат,уже похожая на жалость, —но неожиданной всегдаи вовремя, как смерть, — являлась.
Мне — мук трагических балласт —сквозь вздохи и отдохновеньяи примечтавшись, не сбылась,как лучшее стихотворенье.
Февраль 1932
ПРИЗРАК
Казалось — не брит был, а вправду — непризнани беден диковинно: от пиджакапотертого и — до потери отчизны,почти до потери души… Под жукабрюзжал и, назойливый, злясь и тревожась,и чувствуя: больше так вчуже-невмочь,он рос, до рассвета блуждая, до дрожи, —как дождь взбудоражив бессонницей ночь.Рассвет начинался простыми стихами,в которых он жил на ходу — невпопад —и слушал эпохи глухое дыханье —как мокрые окна открыто храпят.Душа незаметно терялась: взаменей стихи изо рта выходили, как пар. —Там холодно было, где в недоуменьии вслух — сам с собой разговаривал парк.— Как заспанно время, и, люди, теперь вамуже не увидеть за тяжестью век —он мается в мае, дыша двадцать первым,иль воздух его — восемнадцатый век.— Он, может быть, был бы тогда Калиостро(искусства чудачить не стать занимать),певучий, огромный, блуждающий остров,— о, певчая жизнь! — не пора ли устать?..Что делать, — какой небывалою силойвернуть ему мир ваш, как детство, как миф.Как пусто еще, как заря исказилачерты его, до крови рот закусив…И с солнцем, осунувшись — в синей молочнойпострочной невнятицей грудь утолив, —заоблачный, легши и, верно, заочныйплыл призрак наверх, — машинально, как лифт.
«Скит». I. 1933
MOMENT MUSICAL[101]
