«Уже твердел сраженный день»
Уже твердел сраженный деньи больше сердцу не был нужен,и звали вывески людейна кружку пива и на ужин.Уже гремучею змеейна двери опускались шторы,и рейс окончила дневноймеждународная контора.Не торопясь, жевал туманотяжелевших пешеходов,и за решеткой океанкачал в ладонях пароходы.И ветер, растолкав народ,в боязни опоздать к отходу,открыв большой и громкий рот,кричал бумажным пароходам— пронзительней, чем муэдзин,чтобы смелее отплывали,что ведь не только для витрину них бока обшиты сталью!И вот тоска несла из тьмыживые волны, запах пены,и неспокойная, как мы,ждала флотилия сирену.И, обгоняя пароход,мы шли во мрак Иллюзионавстречать тропический восходи фильмовые небосклоны.
«Какая страшная и злая…»
Какая страшная и злаятуманом скованная мгла,созвездья спутавши узлами,над нашим городом легла! Мы, как растерянная стая, зовем друг друга через тьму, касаясь легкими перстами слов, непонятных никому.И в тонкой пряже параллелейползут моря на материк.Под нами робкие свирели,как гомерический парик. И сквозь всесветные пространства, в географической графе, классическое постоянство проносит бережно Орфей.Хрестоматические души,томясь в учебниках земных,свою любовь, как розу, сушатмеж рифмами стихов своих. Ища и плача на подмостках, и в опереточном аду мы ждем, как красные подростки, — испуганные какаду. Так непонятно и напрасно нас воскресят за низкий балл — для встречи краткой и прекрасной и смертоносной, как обвал.
«Скит». I.1933
«Рисует белые узоры…»
Рисует белые узорына окнах тонкая игла,и стынут стекла, как озера,и, как озера, зеркала.А электрические звездыв витринах искрятся, как лед,и брошен прямо в синий воздухтвоих сонетов перевод.Из тьмы пустого магазинаобложки пламенная вязьзовет, как голос муэдзина,сквозь копоть улицы и грязь.Но смотрит ночь темно и хмурои, каблучками простучав,уйдет с другим твоя Лаура,и вот — оплывшая свеча —твоя бессмертная надеждапогаснет медленно у глаз,между страницами и междулистами, людям напоказ.И будут снова стыть в витринахсухие лавры на вискахи, как широкая равнина,заиндевевшая тоска.
БОЛЕЗНЬ
Мой жар высок. Моя постель крылата.Крепчай, крепчай, прекрасный мой недуг!Через пятно оконного квадратасочится ночь непревзойденных мук.
А терпкий яд глухих четверостишийсжигает тело, сушит мне уста.Вскипает кровь, как ртуть, все выше, выше…Звенит в ушах и душит темнота.
Потом опять в ознобе вдохновеньядуша кликушей бьется на листе.Желанных слов невоплотимы тени —вставай встречать непрошенных гостей!
И только Муза, кроткая сиделка,снижает жар прохладною рукой.Так дождь осенний, медленный и мелкий,неслышно льет над вспененной рекой.
«В девицах муза счастья заждалась…»
В девицах муза счастья заждалась;года идут, поддразнивая, мимо;короткий сон — смягчающая мазь,но хворь твоя почти неизлечима.Напрасно льешь под праздники однанад блюдом, разрисованным и плоским,невнятные, как речи колдуна,узоры застывающего воска.Напрасно ждешь. И нет наутро силглядеть опять в заботливые лица.Ты влагой заговоренных чернилне воскресаешь высохшей страницы.Уже бессильно вечное перожизнь возвратить рифмованной надежде,и никнет стих, сраженный, как герой,и вот — почти сквозь обморок, как прежде,не холодеть, не бормотать в слезахдрожащих строф, таких, как голос скрипки.Вот потому уставшие глазаи пальцы ослабевшие не гибки.
«Современные записки». 1936. Т. 61
«Зубочистки грозят, как рапиры…»
Зубочистки грозят, как рапиры,и чернеет рояля помост.Через мутную полночь трактираты опять вырастаешь до звезд.
Мимоходом, как позднюю помощь,ловишь скрипок унылый привет.Этих лиц, этих комнат не помнишь,и легко уплывает паркет.
И не пена — ты знаешь заране,что над пивом плывут облака.Голос твой, освященный молчаньем,как весеннего грома раскат.
А из пены родившись, Венера,пьяным жестом щеку подперев,эту ночь принимает на веру,будет слушать покорно хорей.
Под полями дешевенькой шляпыты увидишь сквозь дым голубой,как слезами на скатерть закапав,для тебя оживает любовь.
О поэт, разве розы не могут,если хочешь, и здесь задышать?!Но, сбиваясь с цветущей дороги,ослепленная бродит душа.
И не видит, присевшая сзади,как приходит любовь умиратьна измятом обрывке бумаги,под заржавленным жезлом пера.
СКУЛЬПТОР
Земные, теплые движеньяна глину плещут и скользятвсе яростней, все вдохновенней,но чуда повторить нельзя.
Полураздавленный и липкийобвал неясного лица,как вызов, шлет полуулыбкуглазам прищуренным творца.
Припоминая Божье слово,дрожит бесформенная плоть.Сырыми тряпками оковани к муке приближаясь вплоть,
ты рассекаешь выход узкий,чтоб голос вышел на простор,чтоб пел и плакал каждый мускул,не вздрагивавший до сих пор.
И вот, уже изнемогая,сквозь вопль, исторгнутый борьбой,ты слышишь — дышит грудь глухая,ты видишь — солнце над тобой.
«Меч». 22.III.1936
ПРАГА
Растянув тишину по аллеям,приколов к темноте фонари,теплый вечер мундиров алеетна посту у сентябрьской зари. Каменеет дворцовая стража, каменеют химеры и храм. Смерть на ратуше время покажет: — Горожане, пора по домам! —И тогда из-под арок в извивыузких улиц, сквозь копоть и пыль,золотистым играющим пивоммалостранская [98] вспенится быль. Газ больными глазами моргает, и туман вырастает стеной, и бунтарские песни слагая, бродят души в угрюмой пивной.Хмель их горек, и хмельно их горе,потрясает кружками цех;а в молчанье обсерваторийищет Браге счастья для всех. И, пугаясь полночного крика, по подвалам алхимики ждут золотую удачу, и дико над ретортами ночи плывут.И в предчувствии бед и бездолья,одинокий и злой, как скопцы,серым пальцем глиняный Голем[99]королевские метит дворцы.
«В глухое море площадей…»
В глухое море площадейстекают переулки.Опять восьмичасовый деньвыходит на прогулку.
И сотни лошадиных силперековав в моторы,асфальтом бережно залилсвою свободу город.
Гуляет время, как палач,выдумывая трюки,и вызывает всех на матчс непобедимой скукой.
Туман накинул Гранд-Отельплащом испанских грандов,и ночь орет и пьет коктейль,как негры из джаз-банда.
И слышит чахлая луна,как ты кричишь рассвету,срывая гнев, как ордена:«Карету мне, карету!»
«Скит». II. 1934
ГАДАНЬЕ
