— Не просто они достаются, эти фантики, нет-нет, да и трупик, уж их накопилось, ой-ой! Крематорию месяц работать. Прокурору не понравится.
— А это, Стребов, ваши заботы, — держа кулаки в карманах и вставая со скамейки, ответил Загинайло. — Прокурор не прокурор, а чует мое сердце, что лежать вам всем троим, друзьям-приятелям, где-нибудь на дне залива, в одной связке, и тебе, и Черняку, и Бабуре, с проломленными черепушками. Вот как брата Петра кто-то порешил. Я такой сон сегодня ночью про вас видел, про вашу святую троицу. Вещий это сон. У меня, видишь ли, бывают вещие сны. Спасибо за подарочек. Будем считать, первый взнос. Должок за вами. Вы мне за два месяца задолжали. Но теперь у нас будет другой расклад. Вы, соколики, еще отчитаетесь, когда придет час. Вам еще, братья-разбойники, придется доказать свою невиновность, как это у юристов говорится, что не вы брата Петра жизни лишили. А пока вот что: теперь у нас будет немножко другое распределение долей, маленькая поправочка: вы мне будете теперь давать не десятую, а — пятую часть, — твердо, глядя сощуренными темно-карими глазами, объявил Загинайло.
Стребов, помолчав, сплюнул себе под ноги. Усмехнулся.
— Круто берешь, Роман Данилыч. Быка за рога. Крутые у тебя поворотики. Не знаю, не знаю. Мне-то что. Пятую так пятую. Пусть мой астматик сдохнет, если ему на лечение бабок не хватит, и Маринка моя пусть хоть охрипнет от крика, что я грошей в родное гнездо мало ношу. А вот что взвод скажет? У нас ведь все почти, как я, семейные и многодетные. А Бабура, а Черняк как на такое радостное нововведение посмотрят? Они ведь не такие добрые и покладистые, как дурак Стребов. Не знаю, не знаю. Я бы тебе не советовал так, с топора, Роман Данилыч. Ты подумай. А то ненароком косточкой подавишься, как журавль у нашего великого русского баснописца Ивана Крылова, не помню отчества, но я очень люблю читать его басенки, моральные уроки, так сказать. Твоему брату Петру, говорят, тоже все мало было. Слухи такие, краешком уха слышал. Может, брешут.
— Я решений своих не меняю, — отрезал Загинайло. — Придет время, мы еще продолжим эту увлекательную беседу, и у тебя, Стребов, будет возможность поупражнять свое остроумие. А на сегодня — поговорили. Хватит. Кругом! Марш! — скомандовал он.
Стребов шутовским манером исполнил команду и пошел прочь, не оглядываясь, насвистывая «Чижик-пыжик, где ты был». Высокий, спортивный, затылок брит. Загинайло, раскачиваясь широкими плечами, тяжеловесно, но пружинисто-упруго зашагал по тротуару в противоположную сторону, по улице Седова, к метро «Ломоносовская».
Да, он знал то, что знал. Взвод-оборотень, у этого взвода ночная жизнь. Днем охраняем, ночью грабим. Банда. Чего же лучше. У Колунова в полку заведено перемещать милиционеров с поста на пост, из взвода в взвод, из батальона в батальон, чтоб не засиживались на одном месте, «не пускали корни и не обрастали мхом, как пни» (так любил выражаться комполка), чтоб не было «вась-вась» с работниками охраняемого объекта, отчего терялась бдительность, слабел контроль, возникали преступные связи и происходили хищения. Так что милиционеры полка, как правило, знали работу всех постов, которые охранял полк. Во взводе Загинайло личный состав не менялся вот уже три года, по той причине, что взвод — образцовый, эталон. Зачем портить. Пусть весь полк смотрит и берет пример. Пусть все подразделения города смотрят и завидуют — какой у полковника Колунова чудо-взвод. Любил, любил полковник Колунов этот четвертый взвод первого батальона, любил, и опекал, и оказывал свое высокое покровительство. И даже прощал погибшему Петру Загинайло, бывшему командиру взвода, независимость характера, строптивость, гордыню и пререкания, что полковник Колунов никому не прощал. Ограбления на охраняемых объектах полка, непременно с трупами, происходили регулярно, один раз в квартал, то там, то там. Это крупные. Мелкие не в счет. Всё объяснялось небывалым ростом преступности в городе, достигшем неслыханных масштабов. Гигантская волна преступности захлестнула город. Говоря языком газет. Такому наводнению как противостоять? Дамбу не построишь. Да и недостатки службы, слабая укрепленность, средств нет, текучка кадров и прочее. Все понятно. Учет показателей в норме общего положения. Не снимать же за это полковника Колунова с его места. Кто же мог заподозрить, что взвод занимается такими делами? К тому же взвод и сам нес потери. При дежурстве взвода тоже случались ЧП с грабежом, тоже гибли члены взвода при отражении нападения на охраняемый объект, жертвы общей беды. Редко, но случались.
Снова вечер. Мойка. Фонарный мост. Переулок Пирогова. Переулок этот мрачный, и днем-то, а ночью лучше б сюда не заглядывать. Личности шныряют. Тупики, подворотни, глухие стены. Загинайло здесь один. Пост проверить. Пирогова, 9. Продувает. Как в трубу. Сырость. Видит: то ли собака, то ли волк. Отощавший от голода, серый зверь, встал у него на дороге, посмотрел ему в глаза тускло-застылым взглядом и скрылся в темноте подворотни. Загинайло вздрогнул. Опять призраки, наваждения последних месяцев, или что? Тревожно как-то. А может, радоваться прикажете? Есть старое русское поверье: встреча с волком — добрый знак. К удаче, значит. Веселенькое дельце! Назвался атаманом, так полезай в кузов. Э, померяемся еще! Загинайло почувствовал в себе страшную силу. Казалось, схватит сейчас человека за руку — и оторвет руку ко всем чертям, вырвет из плеча с кровью и мясом. Дернет кого-нибудь за чуб — и башку напрочь, как кочан, бросит в черную воду Мойки…
Что ж такое с ним? А? Давно тянется… Это уж и не переулок Пирогова. Ничего подобного. Да и было ли? Померещилось ему. Не тот район. На Лиговском он опять. И Обводный канал. Перепутал лестницы. Тут лютый сквозняк, ступени-свиньи, наставили на него вонючие рыла. Двери сорваны, окна разбиты. Казарма гремит. В коридорах — сапоги, рев, гитары. Поют: «Чиму я не сокол, чиму не летаю?» Вот он, его чулан. Каюта его. Мебелей нема. Ни стульев, ни столов. Посредине комнаты — огромная, ржавая, железная кровать. Это прапорщица-завхоз нашла на свалке и сюда приволокла. Загинайло глядит: на его кровати — бабища, в чем мать родила, мяса безобразные, вдребезги пьяная, распята на панцирной сетке, как паучиха в гамаке, руки-ноги прикованы наручниками к спинкам. Храпит, как бегемот, пена изо рта. Завхоз и есть. Она самая. Прапорщица. Шутники-любители потешились-позабавились. Вся казарма тут проехалась. Загинайло озирался, как в лесу. Куда-то он не туда забрел. Не его берлога. Этажом ошибся. Топай выше, друг-товарищ. Топ-топ к себе в гроб. Вот, наконец-то! Родная хата. Плевки, окурки. Кто в теремочке живет?.. А! У него — опять гостья! Фря уж битый час его ждет. Постель дремучая, кровать скрипучая. Лучистая головка на шнуре с потолка свесилась, как змея на хвосте. Окно? А занавеска где? Голый, стеклянный глаз. Фря на кровати, на ней ни нитки, у нее боевая готовность номер один, как говорят на флоте. Закинула руки за затылок, поет свой любимый романс: «Он говорил мне: Будь ты моею… И стану жить я, страстью сгорая; прелесть улыбки, нега во взоре мне обещают радости рая…» Загинайло злят ее наглые вторжения, но он терпит. Он потерпит до поры до времени.
— В чем дело? — сердито вопрошает Фря, перестав петь. — Я уже час тут валяюсь. Все песни, какие знаю, перепела. Загинайло, голубок сизый, так у нас не пойдет. На первый раз — устное взыскание. А второй раз опоздаешь — не взыщи. Скажу отцу — на гауптвахту отправит, на «губу», так у вас называют. Там тебя крысы за одну ночь заживо до костей сожрут. Один скелет останется для медицинского института, или в кунсткамеру, как образец уникального уродства. Зачем тебе такая лютая смерть, Загинайло? — Фря смеется, ей весело.
— А Крестовского прочитал, «Петербургские трущобы»? — спрашивает она, издеваясь. — Смотри, Загинайло! Отец у меня — зверь. Завтра вызовет, потребует, чтобы пересказал содержание. Завтра у него пир горой. Соберет всех офицеров полка. У него день рождения. Шестьдесят старому мерзавцу. И тебе там быть. Готовь подарочек. Что мечтаешь? Лезь в постель! Живо! Марш, марш! Всем вам особое приглашение нужно. Что такое девиртисмент? — вдруг спросила Фря. — Не знаешь. Вот и я не знаю. Что-то музыкальное, Моцарт и Сальери…
Через два часа Загинайло лежал в полузабытьи, с закрытыми глазами. Он притворялся, что спит. Фря отлучилась на несколько минут. Вернулась. Села на постель рядом с ним и, достав какой-то фрукт из своей сумочки, начала алчно поглощать, урча и чавкая. Проголодалась. Загинайло не выдержал, открыл глаза, приподнялся на локте:
— Жрешь над самым ухом! Как свинья! — сказал он злобно.
Фря, доев апельсин, который она поглощала целиком, с кожурой, обтерла об одеяло липкие пальцы и изрекла ему требовательно и властно:
— А ну подвинься! Сам боров! Весь в шерсти. Ноги грязные, с рожденья, наверное, копыта не мыл. У вас там на северах не приучены. Разлегся. Деньги на столе. На червонец поменьше сегодня, чем в прошлый раз. Вычет. Плохо работал. На троечку. Гудбай.
