— Сменила белье. Свое из дома принесла. Ты, Загинайло, живешь как в хлеву. Как свинья, по уши в грязи. Ну, что стоишь, хлебало разинул? Скидай шмутки и — в постель! К станку! За работу! Живо! — проговорила Фря тоном приказа, не терпящим возражений. О! Голос у нее — сталь, дочь своего отца.
Фря засмеялась, томно потянулась, распростертая на постели, закинула руки за голову.
— Эх, Загинайло! — сказала она, как бы смягчаясь. — Ты послушай, у меня есть сестренка, школьница, девять лет. Вот я ее вместо себя потом тебе приведу. Пора ей уже начинать. Хочешь? А ты — водку жрать мастак. Илья-Муромец. Ведрами. Эх ты, Загинайло, Задирайло! Дракон татуированный!.. Считай, что тебе еще одно испытание. Постарайся. Твой брат Петр на этот счет был что надо. Крепыш, как ты, только плечи не такие широкие, поуже, и ноги у него были — ну, Аполлон Бельведерский! А у тебя — как у полярного медведюги. Коротенькие, кривые, в шерсти, и шерсть-то какая-то сивая! Тьфу! Может, у тебя и когти, как у медведя?… Ну-ка, показывай!..
Загинайло проспал весь этот день и ночь, до утра. Проснулся. Один. Фря ушла, оставив ему на столе деньги и записку: «Заработал». Загинайло не погнушался этой платой за постельный труд, на этот счет у него не было предрассудков. У Фри рука щедрая, отвалила ему «капусты» в размере его месячного жалования. Загинайло опять надел на себя все флотское. Штатской одежды он пока не приобрел. Пообедал в ресторане. Пить ничего не стал, ни рюмки. Не оттого, что не привык пить в одиночестве, а — важное дело предстояло сделать в этот день, и требовалась трезвость. Этот день был у него свободный от службы. Загинайло купил в булочной каравай круглого ржаного хлеба. В хозяйственном магазине купил толстую простую свечу. Вечером он поехал на трамвае через Петроградскую сторону, к Островам. Он вышел на берегу Малой Невки, спустился к воде в том месте, где, как он узнал, нашли два месяца назад труп его брата Петра с проломленным черепом и привязанной к груди чугунной болванкой. Загинайло озирался. Безлюдное место. Достал из-за пазухи своей флотской шинели каравай ржаного хлеба, еще теплый и пахнущий свежим хлебным духом. Из кармана вытащил свечу, воткнул ее в середину каравая, зажег свечу спичкой и пустил каравай с горящей свечой по воде, вниз по течению. Загинайло присел на корточки на берегу и следил, как каравай с горящей свечой уплывал дальше, дальше, в сторону залива, во мрак, в ночь. Поминанье по древнему славянскому обычаю, весточка брату Петру на тот свет, в страну мертвых. Ветер набрасывался, ветер-зверь, темный, злой, гнул и трепал пламя, дул на него бурным дыханьем, но стойкое золотое сердечко не сдавалось, не гасло. Загинайло тихо запел:
Отдав мене мой батенько та за воеводу.У чужой край, сторононьку, далеко от роду!Ой вырву я с рожи квитку та пущу на воду.Плыви, плыви с рожи, квитко, аж до моего роду…
Уплывающий огонек был уже далеко, мигнул последний раз и исчез. Загинайло встал. Он стоял, широко расставив ноги, напряженный, угрюмый, скулы, сжатые кулаки. «Потерпи, Петька, еще кроху, — проговорил он. — Я отомщу за твою погибель. Ты не беспокойся. Клянусь. Клятва моя тверже железа. Найду гадов и на этом самом месте перережу горло. Каждому. Всем до единого. Кровь за кровь». Загинайло усмехнулся. Мрачная, кривая его усмешечка. Взглянул еще раз, пристально, на течение темной, мертвой воды, как будто хотел в ее черной глубине запечатлеть навсегда силу своего взгляда и удержать хоть на миг бег реки, вздохнул глубоко и пошел прочь с этого скорбного места.
VII
Командир взвода обязан посещать на дому каждого своего подчиненного — для ознакомления с его домашней жизнью. Загинайло начал по порядку, как у него в служебной книжке записано: с командиров отделений. Первым в списке — прапорщик Бабура. Но Бабура не мог принять гостя, ему за двадцать лет безупречной службы дали наконец отдельную конуру, а то бы век в казарме ютился. Он бобыль по убеждению. В новополученном жилье ремонт затеял, белит, красит. Гостя негде посадить. Старшина Черняк тоже попросил подождать. Посещение его халупы, как он выразился, нежелательно. К нему куча родичей нагрянула, у него сейчас не дом, а стойбище, ночной стан. Он сам оттуда сбежал и носа показывать не хочет, в батальоне на лавке спит. Третий в списке командир третьего отделения Стребов не возражал. Он готов принять Загинайло хоть завтра. Как раз воскресенье, вся многодетная семья Стребова будет в сборе, и он наглядно сможет показать своему взводному, как ему весело живется.
Во второй половине дня, в воскресенье, Загинайло навестил Стребова в назначенный час. Стребов жил в Невском районе, в двухкомнатной квартире. Гостя он встретил, будучи в тельняшке и трусах. Повел Загинайло в комнату, где за длинным столом собралась вся семья.
— Вот, командир, видишь, как мы живем! — показал Стребов.
— Как кильки в томате! Нас тут на площади сорок квадратных метров — десять душ! Сам посчитай! Они тут все и на тебя смотрят. Знакомься! — Стребов стал поочередно указывать перстом на молча взирающих из-за стола домочадцев: — Вот считай! Жена моя, Марина — раз! Теща — два! Тесть — три! Это — брат, не мой, а жены. Балбес. Дубина демобилизованная. Полгода не работает и не думает. Четыре! Этот вот — бледная поганка! Это-то и есть мой приемный сын, о котором я тебе говорил. Вениамин, он астматик, тринадцатый год лбу, кашляет и кашляет, по ночам спать не дает. На лечение этого урода весь семейный бюджет уходит, обрезаем себя во всем, картошка да селедка — вот наша трапеза. Младенцу не на что соску купить, орет с голоду как пожарная сирена. Вот он, в углу, в кроватке, проснулся. Подожди, сейчас заорет, так что люстра рухнет и стекла из окон повылетают. Еще дочь есть, наша с Мариной, где-то шляется. Ну, вот, все члены семьи. Посчитай, сколько ртов? А? Целая рота! Ну и скажи, командир, по-честному скажи, можно простому милиционеру жить на такие харчи в нечеловеческих условиях? А? — разбушевавшийся Стребов со всей силы грохнул кулаком по столу. — Ты, командир, очевидец: моя семья остро нуждается в материальной помощи. Я хоть сейчас готов сесть за стол и писать рапорт, чтоб подкинули посильную сумму астматику на лекарство.
Загинайло, посаженный на почетное место перед всей собравшейся молчаливой семьей, выслушал тираду Стребова хмуро и бесстрастно.
— Ладно, Стребов, — сказал он, вставая. — Вижу, живешь ты действительно тесноватенько. Дико живешь. Ясно. Что могу, сделаю.
Рапорт ты в батальоне напишешь. Ну, прощевайте. — Загинайло направился к выходу.
— Да как же так! — взвился Стребов. — А бутылочку распить! Мы же бутылочку приготовили, портвейнчик, угощение, варенички. Марина у меня мастерица на варенички, язык проглотишь. Эй, вы, семья! На колени все! Просите, умоляйте! Роман Данилыч, гость дорогой, посиди с нами, не погнушайся обществом бедных людей, нищих и оскорбленных. Чем богаты, тем рады! Ну!
И вся семья Стребова, действительно, всей кучей бухнулась на колени перед Загинайло и возопила благим матом:
— Роман Данилыч! Роман Данилыч!
Загинайло остановился у двери.
— Слушай, Стребов! Кончай ломать комедию. Ты, директор сумасшедшего дома! Выйдем-ка! Мне с тобой надо с глазу на глаз покалякать.
Стребов, покорный и смирный, поспешно оделся, и они вместе вышли на улицу. Рядом с домом скверик, туда и направились. Сели на скамейку. Скверик безлюдный. И такой у них там был интересный разговор.
— Видишь, командир, садик какой хороший, — заметил Стребов.
— Теперь-то никого, а вечером алкаши везде, под каждым кустом, орут, песни поют и рот у всех полон грязи. По утрам я тут бегаю в свободное время, в тренировочном костюме, физзарядка, чтоб в форме быть.
— Ты, Стребов, вот что, — Загинайло придвинулся и заглянул ему в глаза, словно в самое его нутро, своим тяжелым, неподвижным взглядом. — Ты, Стребов, зубы мне не заговаривай. Это тебе не поможет. Я ведь знаю ваши делишки. Ювелирсклад этот. Чижова, может, ты сам? А?
— Зачем сам? И без меня есть, — спокойно отвечал Стребов. — Ты зря тревожишься, Роман Данилыч, — продолжал он, вытаскивая из-за пазухи объемистый пакет. — Вот. Твоя доля. Бери. Львиная доля-то. Чин-чинарем. Десятая часть. Десятина. Ха-ха. Бери, бери, не стесняйся. По справедливости. Такой же кусок был и твоему брату Петру. Тебе делать ничего не надо. Мы все сами, а ты только денежки в ручки получаешь. Мы работаем, ты — молчок, рот на замочке. Шито-крыто. Ну как? Договорились?
Загинайло, молча, не отвечая на вопрос, взял из рук Стребова пакет, положил к себе во внутренний карман шинели.
— Ты, Роман Данилыч, как колбасу суешь, — обиделся Стребов.
— Не просто они достаются, эти фантики, нет-нет, да и трупик, уж их накопилось, ой-ой! Крематорию месяц работать. Прокурору не понравится.
— А это, Стребов, ваши заботы, — держа кулаки в карманах и вставая со скамейки, ответил Загинайло. — Прокурор не прокурор, а чует мое сердце, что лежать вам всем троим, друзьям-приятелям, где-нибудь на дне залива, в одной связке, и тебе, и Черняку, и Бабуре, с проломленными черепушками. Вот как брата Петра кто-то порешил. Я такой сон сегодня ночью про вас видел, про вашу святую троицу. Вещий это сон. У меня, видишь ли, бывают вещие сны. Спасибо за подарочек. Будем считать, первый взнос. Должок за вами. Вы мне за два месяца задолжали. Но теперь у нас будет другой расклад. Вы, соколики, еще отчитаетесь, когда придет час. Вам еще, братья-разбойники, придется доказать свою невиновность, как это у юристов говорится, что не вы брата Петра жизни лишили. А пока вот что: теперь у нас будет немножко другое распределение долей, маленькая поправочка: вы мне будете теперь давать не десятую, а — пятую часть, — твердо, глядя сощуренными темно-карими глазами, объявил Загинайло.
