1909
«Она говорила: Любимый, любимый…»
Она говорила: «Любимый, любимый,Ты болен мечтою, ты хочешь и ждешь,Но память о прошлом, как ратник незримый,Взнесла над тобой угрожающий нож.
О чем же ты грезишь с такою любовью,Какую ты ищешь себе Госпожу?Смотри, я прильну к твоему изголовьюИ вечные сказки тебе расскажу.
Ты знаешь, что женское тело могуче,В нем радости всех неизведанных стран,Ты знаешь, что женское сердце певуче,Умеет целить от тоски и от ран.
Ты знаешь, что, робко себя сберегая,Невинное тело от ласки тая,Тебя никогда не полюбит другаяТакой беспредельной любовью, как я».
Она говорила, но, полный печали,Он думал о тонких руках, но иных;Они никогда никого не ласкали,И крестные язвы застыли на них.
1909
«Нет тебя тревожней и капризней…»
Нет тебя тревожней и капризней,Но тебе предался я давноОттого, что много, много жизнейТы умеешь волей слить в одно.
И сегодня… Небо было серо,День прошел в томительном бреду.За окном, на мокром дерне сквераДети не играли в чехарду.
Ты смотрела старые гравюры,Подпирая голову рукой,И смешно-нелепые фигурыПроходили скучной чередой.
«Посмотри, мой милый, видишь — птица,Вот и всадник, конь его так быстр,Но как странно хмурится и злитсяЭтот сановитый бургомистр!»
А потом читала мне про принца,Был он нежен, набожен и чист,И рукав мой кончиком мизинцаТрогала, повертывая лист.
Но когда дневные смолкли звукиИ взошла над городом луна,Ты внезапно заломила руки,Стала так мучительно бледна.
Пред тобой смущенно и несмелоЯ молчал, мечтая об одном:Чтобы скрипка ласковая пелаИ тебе о рае золотом.
<1910?>
«Аддис-Абеба, город роз…»
Аддис-Абеба, город роз.На берегу ручьев прозрачных,Небесный див тебя принес,Алмазный, средь ущелий; мрачных.
Армидин сад… Там пилигримХранит обет любви неясной.Мы все склоняемся пред ним,А розы душны, розы красны.
Там смотрит в душу чей-то взор,Отравы полный и обманов,В садах высоких сикомор,Аллеях сумрачных платанов.
<1911>
Тоска по морю
Я молчу — во взорах видно горе,Говорю — мои слова так злы,Ах, когда ж я вновь увижу в мореСиние и пенные валы.
Белый парус, белых, белых чаекИли ночью длинный лунный мост,Позабыв о прошлом и не чаяНичего в грядущем, кроме звезд!
Видно, я суровому НереюСмог когда-то очень угодить,Что теперь — его, и не умеюНи полей, ни леса полюбить.
Я томлюсь, мне многого не надо,Только — моря с четырех сторон.Не была ль сестрою мне наяда,Нежным братом лапчатый тритон?
Боже! Будь я самым сильным князем,Но живи от моря вдалеке,Я б, наверно, повалившись наземь,Грыз ее и бил в глухой тоске!
<1911>
«Все ясно для тихого взора…»
Все ясно для тихого взора:И царский венец, и суму,Суму нищеты и позора, —Я все беспечально возьму.
Пойду я в шумящие рощи,В забытый хозяином сад,Чтоб ельник, корявый и тощий,Внезапно обрадовал взгляд.
Там брошу лохмотья и лягуИ буду во сне королем,А люди увидят бродягуС бескровно-землистым лицом.
Я знаю, что я зачарованЗаклятьем сумы и венца,И если б я был коронован,Мне снилась бы степь без конца.
<1911>
Рождество в Абиссинии
Месяц встал; ну что ж, охота?Я сказал слуге: «Пора!Нынче ночью у болотаНадо выследить бобра».
Но, осклабясь для ответа,Чуть скрывая торжество,Он воскликнул: «Что ты, гета[1],Завтра будет Рождество.
И сегодня ночью звери:Львы, слоны и мелкота —Все придут к небесной двери,Будут радовать Христа.
Ни один из них вначалеНа других не нападет,Не укусит, не ужалит,Не лягнет и не боднет.
А когда, людьми не знаем,В поле выйдет Светлый Бог,Все с мычаньем, ревом, лаемУ его столпятся ног.
Будь ты зрячим, ты б увиделТам и своего бобра,Но когда б его обидел,Мало было бы добра».
Я ответил: «Спать пора!»
<1911>
«Когда я был влюблен…»
Когда я был влюблен (а я влюбленВсегда — в идею, женщину иль запах),Мне захотелось воплотить мой сон,Причудливей, чем Рим при грешных папах.
Я нанял комнату с одним окном,Приют швеи, иссохшей над машинкой,Где, верно, жил облезлый старый гном,Питавшийся оброненной сардинкой.
Я стол к стене подвинул; на комодРядком поставил альманахи «Знанье»,Открытки — так, чтоб даже готтентотВ священное б пришел негодованье.
Она вошла спокойно и светло,Потом остановилась изумленно.От ломовых в окне тряслось стекло,Будильник тикал злобно-однотонно.
И я сказал: «Царица, вы одниСумели воплотить всю роскошь мира;Как розовые птицы ваши дни,Влюбленность ваша — музыка клавира.
Ах! Бог Любви, заоблачный поэт,Вас наградил совсем особой меткой,И нет таких, как вы…» Она в ответЗадумчиво кивала мне эгреткой.
Я продолжал (и резко за стенойЗвучал мотив надтреснутой шарманки):«Мне хочется увидеть вас иной,С лицом забытой Богом гувернантки;
И чтоб вы мне шептали: „Я твоя“,Или еще: „Приди в мои объятья“.О, сладкий холод грубого белья,И слезы, и поношенное платье.
А уходя, возьмите денег: матьУ вас больна иль вам нужны наряды…Мне скучно все, мне хочется игратьИ вами, и собою — без пощады…»
Она, прищурясь, поднялась в ответ;В глазах светились злоба и страданье:«Да, это очень тонко, вы поэт,Но я к вам на минуту… до свиданья!»
Прелестницы, теперь я научен.Попробуйте прийти, и вы найдетеДухи, цветы, старинный медальон,Обри Бердслея в строгом переплете.
<1911>
«Вечерний медленный паук…»
Вечерний медленный паукВ траве сплетает паутину, —Надежды знак. Но, милый друг,Я взора на него не кину.
Всю обольстительность надежд,Не жизнь, а только сон о жизни,Я оставляю для невежд,Для сонных евнухов и слизней.
Мое «сегодня» на мечтуНе променяю я и знаю,Что муки ада предпочтуЛишь обещаемому раю, —
Чтоб в час, когда могильный мракВольется в сомкнутые вежды,Не засмеялся мне червяк,Паучьи высосав надежды.
1911
«Какою музыкой мой слух взволнован?…»
Какою музыкой мой слух взволнован?Чьим странным обликом я зачарован?
Душа прохладная, теперь опятьТы мне позволила желать и ждать.
Душа просторная, как утром даль,Ты убаюкала мою печаль.
Ее, любившую дорогу в храм,Сложу молитвенно к твоим ногам.
Все, все, что искрилось в моей судьбе,Все, все пропетое — тебе, тебе!
<1911>
Неизвестность
