<1913>
«Мое прекрасное убежище…»
Мое прекрасное убежище —Мир звуков, линий и цветов,Куда не входит ветер режущийИз недостроенных миров.
Цветок сорву ли — буйным пениемНаполнил душу он, дразня,Чаруя светлым откровением,Что жизнь кипит и вне меня.
Но так же дорог мне искусственныйВзлелеянный мечтою цвет:Он мозг дурманит жаждой чувственнойТого, чего на свете нет.
Иду в пространстве и во времени,И вслед за мной мой сын идетСреди трудящегося племениВетров, и пламеней, и вод.
И я приму — о да, не дрогну я! —Как поцелуй иль как цветок,С таким же удивленьем огненнымПоследний гибельный толчок.
<1913>
«Этот город воды, колоннад и мостов…»
Этот город воды, колоннад и мостов,Верно, снился тому, кто, сжимая виски,Упоительный опиум странных стихов,Задыхаясь, вдыхал после ночи тоски.
В освещенных витринах горят зеркала,Но по улицам крадется тихая темь,А колонна крылатого льва подняла,И гиганты на башне ударили семь.
На соборе прохожий еще различитВизантийских мозаик торжественный блескИ услышит, как с темной лагуны звучитВозвращаемый медленно волнами плеск.
<1913?>
«Долго молили о танце мы вас, но молили напрасно…»
Долго молили о танце мы вас, но молили напрасно,Вы улыбнулись рассеянно и отказали бесстрастно.Любит высокое небо и древние звезды поэт,Часто он пишет баллады, но редко ходит в балет.
Грустно пошел я домой, чтоб смотреть в глаза тишине,Ритмы движений небывших звенели и пели во мне.Только так сладко знакомая вдруг расцвела тишина,Словно приблизилась тайно иль стала солнцем луна;
Ангельской арфы струна порвалась, и мне слышится звук;Вижу два белые стебля высоко закинутых рук,Губы ночные, подобные бархатным красным цветам…Значит, танцуете все-таки вы, отказавшая нам!
В синей тунике из неба ночного затянутый станВдруг разрывает стремительно залитый светом туман,Быстро змеистые молнии легкая чертит нога. —Видит, наверно, такие виденья блаженный Дега,
Если за горькое счастье и сладкую муку своюПринят он в сине-хрустальном высоком Господнем раю.…Утром проснулся, и утро вставало в тот день лучезарно,Был ли я счастлив? Но сердце томилось тоской благодарной.
<1914>
«Пролетела стрела…»
Пролетела стрелаГолубого Эрота,И любовь умерла,И настала дремота.
В сердце легкая дрожьЗолотого похмелья,Золотого, как рожь,Как ее ожерелье.
Снова лес и поляМне открылись, как в детстве,И запутался яВ этом милом наследстве.
Легкий шорох шагов,И на белой тропинкеГрузных майских жуковИзумрудные спинки.
Но в душе у меняЗатаилась тревога.Вот прольется, звеня,Зов военного рога.
Зорко смотрит Эрот,Он не бросил колчана…И пылающий ротБагровеет, как рана.
<1914>
Сестре милосердия
Нет, не думайте, дорогая,О сплетенья мышц и костей,О святой работе, о долге…Это сказки для детей.
Под попреки санитаровИ томительный бой часовСам собой поправится воин,Если дух его здоров.
И вы верьте в здоровье духа,В молньеносный его полет,Он от Вильмы до самой ВеныНеуклонно нас доведет.
О подругах в серьгах и кольцах,Обольстительных вдвойнеОт духов и притираний,Вспоминаем мы на войне.
И мечтаем мы о подругах,Что проходят сквозь нашу тьмуС пляской, музыкой и пеньемЗолотой дорогой муз.
Говорили об англичанке,Песней славшей мужчин на бойИ поцеловавшей воинаПред восторженной толпой.
Эта девушка с открытой сцены,Нарумянена, одета в шелк,Лучше всех сестер милосердияПоняла свой юный долг.
И мечтаю я, чтоб сказалиО России, стране равнин:— Вот страна прекраснейших женщинИ отважнейших мужчин.
<1914>
Ответ сестры милосердия
…Омочу бебрян рукав в Каяле реце, утру князю кровавые его раны на жестоцем теле.
Плач Ярославны
Я не верю, не верю, милый,В то, что вы обещали мне.Это значит — вы не видалиДо сих пор меня во сне.
И не знаете, что от болиПотемнели мои глаза.Не понять вам на бранном поле,Как бывает горька слеза.
Нас рождали для муки крестной,Как для светлого счастья вас,Каждый день, что для вас воскресный, —То день страдания для нас.
Солнечное утро битвы,Зов трубы военной — вам,Но покинутые могилыНавещать годами нам.
Так позвольте теми руками,Что любили вы целовать,Перевязывать ваши раны,Воспаленный лоб освежать.
То же делает и ветер,То же делает и вода,И не скажет им: «Не надо» —Одинокий раненый тогда.
А когда с победой славнойВы вернетесь из чуждых сторон,То бебрян рукав ЯрославныБудет реять среди знамен.
<1914>
Новорожденному
С. Л<озжскому>
Вот голос, томительно звонок…Зовет меня голос войны,Но я рад, что еще ребенокГлотнул воздушной волны.
Он будет ходить по дорогамИ будет читать стихи,И он искупит пред БогомМногие наши грехи.
Когда от народов-титановСразившихся дрогнула твердьИ в грохоте барабановИ в трубном рычаньи — смерть, —
Лишь он сохраняет семяГрядущей мирной весны,Ему обещает времяОсуществленные сны.
Он будет любимцем Бога,Он поймет свое торжество,Он должен! Мы бились многоИ страдали мы за него.
20 июля 1914
Любовь («Она не однажды всплывала…»)
I
Она не однажды всплывалаВ грязи городского канала,Где светят, длинны и тонки,Фонарные огоньки.
Ее видали и в рощеВисящей на иве тощей,На иве, еще ДездемонойОплаканной и прощенной.
В каком-нибудь старом домеНа липкой красной соломеЕе находили людиС насквозь простреленной грудью.
Но от этих ли превращений,Из-за рук, на которых кровь(Бедной жизни бедных смущений),Мы разлюбим ее, Любовь?
II
Я помню, я помню, носились тучиПо небу, желтому, как новая медь,И ты мне сказала: «Да, было бы лучше,Было бы лучше мне умереть».
«Неправда, — смазал я, — и этот ветер,И все, что было, рассеется сном,Помолимся Богу, чтоб прожить этот вечер,А завтра наутро мы все поймем».
И ты повторяла: «Боже, Боже!»Шептала: «Скорее… одна лишь ночь…»И вдруг задохнулась: «Нет, Он не может,Нет, Он не может уже помочь!»
<1914>
«Священные плывут и тают ночи…»
Священные плывут и тают ночи,Проносятся эпические дни,И смерти я заглядываю в очи,В зеленые болотные огни.
Она везде — и в зареве пожара,И в темноте, нежданна и близка,То на коне венгерского гусара,А то с ружьем тирольского стрелка.
Но прелесть ясная живет в сознанье,Что хрупки так оковы бытия,Как будто женственно все мирозданьеИ управляю им всецело я.
Когда промчится вихрь, заплещут воды,Зальются птицы в чаяньи зари,То слышится в гармонии природыМне музыка Ирины Энери.
Весь день томясь от непонятной жаждыИ облаков следя крылатый рой,Я думаю: «Карсавина однажды,Как облако, плясала предо мной».
А ночью в небе древнем и высокомЯ вижу записи судеб моихИ ведаю, что обо мне, далеком,Звенит Ахматовой сиренный стих.
Так не умею думать я о смерти,И все мне грезятся, как бы во сне,Те женщины, которые бессмертьеМоей души доказывают мне.
<1914>
