– На всякий случай, – пояснил он. – На небе разберутся, кто во что верил.
Фролов тоже помогал рыть. Не из религиозного сострадания, а просто потому, что чувствовал свою причастность к происходящему. К тому же мозг, занятый до этого бесконечными мыслями и сомнениями, теперь полностью переключился на управление вялыми и забывшими физический труд мускулами, а также на созерцание чужой, но такой очевидной и оттого еще более неприглядной смерти. Фролов и рад бы был погрузиться в размышления о смысле бытия, но ныла спина и горели от жесткого черенка лопаты ладони.
С закрытыми веками погибшие больше походили на заснувших, чем на трупы, и Фролов, зачерпывая лопатой землю и швыряя ее в братскую могилу, каждый раз внутренне ежился. Сухие комья барабанили по одежде и лицам умерших, и казалось, что вот-вот кто-то один вдруг не выдержит и вскочит с криком: «Да вы что, очумели, братцы?! Живых же хороните!» Но никто не вскакивал. Все лежали смирно, покорно дожидаясь, пока земля набьется в их полуоткрытые рты, засыпет волосы и покроет тела на веки вечные. По странному местному обычаю невидовцы накидали в могилу листья и плоды омежника, что в огромном количестве рос на Кузявиных болотах и из которого делались различные целебные настойки. На вопрос Фролова «зачем мертвым целебная трава?» дед Михась сказал, что сейчас, может, и ни к чему, а как суд божий будет, пригодится. На суд, мол, идти – путь неблизкий, а в дороге хворь ни к чему. А с омежником и здоровье заодно подправить можно. Поскольку логики в этих словах не было никакой, Фролов не стал спорить. Его лишь удивила религиозность обряда – невидовцы никогда не говорили на теологические темы, крестились редко, да и крещеными, похоже, не были, хотя у некоторых виднелись собственноручно вырезанные деревянные крестики.
После полудня Фролов вернулся в сарай, где лег дожидаться Никитина – на вечер у них был запланирован побег. После многочасового рытья приятно (если это слово тут уместно) ныло тело, и жизнь обретала смысл. Словно Фролов выполнил какую-то программу, заложенную при рождении. Что-то вроде построенного дома и посаженного дерева. А может, это был и не смысл вовсе, а просто какое-то умиротворение. Ибо смерть в лице погибших солдат вошла в мир Фролова с такой беспощадной и бессмысленной будничностью, что эта будничность невольно передалась и ему самому. Жили люди – умерли люди. И дела до них нет никому. А за что умерли? А бог знает. Все просто. И эта простота не пугала, а, наоборот, успокаивала и убаюкивала. Фролов чувствовал, что перед опасной поездкой в Минск это спокойствие было ему необходимо.
Ближе к вечеру он все же спустился вниз и напросился в дом Гаврилы на ужин, поскольку живот сводило от голода. Про свой отъезд он говорить не стал. Да и зачем?
Затем вернулся в хлев и вскарабкался на свое привычное место. От долгожданной сытости слипались глаза, и Фролов задремал. Но выспаться не успел – его разбудил оператор.
– Что, уже? – встрепенулся Фролов.
– Ну да, – как-то смутился Никитин.
Заметив нерешительность в интонации обычно решительного оператора, Фролов нахмурился.
– Ты чего-то недоговариваешь.
– Послушай, Александр Георгиевич, – смущенно произнес Никитин. – Ты уж прости меня, но… в общем, остаюсь я.
– То есть как это «остаюсь»? – вытаращил глаза Фролов. – Ты ж, Федор, сам рвался! Уговаривал меня, планировал. А тут раз и на попятный. Сам же говорил – самое время!
– Да я все понимаю, – с досадой сказал Никитин. – Но… чего мне там делать в Минске твоем? К немцам попаду – значит, голодуха. К нашим – значит, воевать пойду.
– Здрасьте, посрамши! Не ты ли меня учил Родину любить?
– Ну было дело. Просто… Фимка-то, кажись, того…
– Что «того»? – захлопал сонными глазами Фролов. – Померла, что ли?
– Типун тебе на язык, – сказал Никитин и сплюнул три раза через плечо. – Тяжелая она.
– В смысле? А-а… Господи… Стоп. Это на двухнедельном-то сроке тяжелая?
– Трех, – поправил Никитин.
– И как же это она поняла?
– Да хер ее знает. Говорит, что бабы такое чувствуют.
– А, может, врет? – засомневался Фролов. – А то как-то быстро это у вас.
– А зачем ей врать?
– Господи! Ну чтоб тебя удержать. Ей-то, поди, головой рисковать неохота.
– Но один-то раз уже рисковала.
Фролов замолчал – и вправду, один-то раз Серафима пыталась уйти с ними.
– Может, и врет, – вздохнул после паузы Никитин. – А может, и нет. Клещами мне ее, что ли, пытать теперь? А если не врет, а меня на войне кокнут, то ей как с ребенком выживать? Ну не могу я ее тащить через весь фронт. Сейчас-то вооон куда немцы забрались – поди обгони…
Фролов невольно зевнул и задумался – без Никитина бежать как-то не хотелось.
– Слушай, Александр Георгич, а, может, и тебе остаться? Ну что ты там забыл? Варю эту?
– А ты откуда знаешь? – удивился Фролов.
– Да кто ее не знает, – поморщился Никитин. – Ты сейчас не обижайся, но я мужик прямой. На ней же пробы ставить негде. А о том, что ты с ней крутишь, пол-объединения знало.
– М-да? – задумчиво хмыкнул Фролов, его почему-то уже ничего не удивляло.
– Так оставайся. Здесь все лучше, чем в городе. Все ж таки лес и так далее.
– Нет, Федор, – мотнул головой Фролов. – Я поеду. Надо мне ее увидеть. У тебя Серафима, у меня Варя. Просто так отсиживаться не хочу. Я и так полжизни отсидел. Ну а пошлют воевать, значит, пойду воевать.
– Твое дело, – пожал плечами Никитин. – Но только с чего ты взял, что она там еще? Скорее всего, уже с мужем уехала. Он же у нее какая-то шишка. Такие линяют быстро.
– Значит, уехала. А если нет?
– Тьфу ты! – сплюнул оператор. – Влюбленный – все равно что идиот.
– Чья бы корова мычала.
– Ладно. Дорогу я тебе покажу. Водить ты и сам можешь. Хотя я бы на твоем месте еще подумал – на хрен надо жизнью рисковать?
– А если ею не рисковать, зачем она тогда вообще нужна? – спросил с досадой Фролов.
– Не знаю. Но не так же бессмысленно. Впрочем, смотри сам. Фимка тут тебе немного еды собрала. Ну, огурцы, помидоры, картошка вареная. И курева немного.
Никитин, все еще стоя на лестнице, приподнял руку с узелком.
– Вот за это спасибо, – искренне поблагодарил Фролов. – Хотя я трофейным табаком обзавелся. Но много – не мало.
– Ну, пошли тогда, что ли? Проедусь с тобой к Кузявиным. А там дуй по прямой – авось кривая вывезет.
И улыбнулся собственному каламбуру.
Фролов застегнул рубашку и стал спускаться вслед за оператором.
Во дворе было тихо. Тузик дернулся, но увидев, что свои, не издав ни звука, снова лег. Скрипнув калиткой, Никитин с Фроловым вышли на залитую бледным лунным светом дорогу.
– Ты с Гаврилой за меня попрощайся, – сказал Фролов. – А то как-то неудобно вышло.
– Заметано, – кивнул Никитин.
Они прошли мимо поваленного телеграфного столба. Ни радио, ни «тюльпана» рядом не было – видимо, Тимофей забрал технику домой на починку.
Во дворе климовского дома Никитин бойко обстукал и общупал грузовик.
– Кинокамеру я тебе давать не буду, – сказал он Фролову. – Тебе она там ни к чему. Минск давно оккупирован. Я у Тимохи по радио слыхал. А мне будет чем крыть, если немцы заявятся. Кино, мол, для них снимали, и все дела.
– Это как это ты крыть собрался? Непроявленную пленку показывать? Или Тимофей уже проявочный аппарат собрал?
– Да это они пусть сами проявляют и проверяют. Мне-то что за дело?
Фролов вскарабкался на водительское сиденье и постукал пальцем по датчику расхода топлива.
– А горючего хватит?
– Хватит, – крякнул Никитин, карабкаясь на соседнее сиденье. – Мы с Тимофеем днем проверяли. Почти полный. Если сорок литров плюс-минус…
Тут Никитин задумался, производя в уме какие-то вычисления.
– Нууу… Километров на двести получается. А там… бросай и ищи попутчика… Ну, или пешком.
– Так это называется «не хватит», – недовольно сыронизировал Фролов.
– Вообще удивляюсь, как его не зацепило, – продолжил оператор, пропустив сарказм мимо ушей. – Чудом не взорвался. А то б и от климовского дома ничего б не осталось. Ну что, давай в путь.
Фролов несколько раз покрутил ключом зажигания. Мотор пофыркал и, наконец, завелся.
Они проехали вниз по улице до самой окраины. Оттуда Никитин принялся руководить направлением. Когда прошли самый опасный участок, он звонко хлопнул себя по ляжке.
– Стоп-машина.
Фролов вдавил педаль тормоза, и грузовик, скрипнув, замер.
Никитин обнял Фролова и похлопал того по спине.
– Будь здоров, Александр Георгич. Если кто из моих в городе остался, расскажи, что и как. Чтоб не волновались. А если нет, то узнай, где живут. Ну а нет, значит, нет. Будем ждать конца войны. В общем, дальше держи ногу на газе и жми, что есть мочи. Авось пронесет.
Никитин неожиданно расчувствовался и едва не пустил слезу.
– Привык я прям к тебе, – сказал он, шмыгнув носом.
Фролова это тронуло.
