– Вот он, гад! – заорал Захарченко и принялся палить по партизанам. Те бросились врассыпную. После чего ответили из-за кустов, оград и плетней таким же беспорядочным огнем.
– Это ж наши, – удивлялся Трофимов, продолжая, однако, выискивать глазами наиболее нерасторопные мишени.
– А чего по нам палят, раз наши? – возмутился Кузьмин. И, подумав, добавил: – Нет, не наши это. Перебежчики. Оттого и в форме нашенской. Точно говорю. Дезертиры-предатели.
Между партизанами и красноармейцами завязалась такая отчаянная перестрелка, что выпрыгнуший из дома Шнырь заметался, не зная, куда бежать. Решил уходить огородами. Но у плетня на заднем дворе нарвался на солдат под командованием лейтенанта Мухи, которые затем и обходили дом, чтобы отрезать отходные пути. Недолго думая, Шнырь швырнул обе гранаты и тут же побежал, пригибаясь и на ходу подтягивая брюки, в обратном направлении, в сторону улицы. За спиной один за одним шарахнули взрывы. Но, видимо, положило не всех, поскольку за спиной тут же раздались хлопки винтовочных выстрелов. На улице же в это время продолжалась кровопролитная перестрелка между партизанами и солдатами. Шнырь решил, что сумеет проскочить, но ошибся. Едва он выскочил за калитку, как его фигура привлекла внимание как первых, так и вторых. Шквальный огонь обрушился на уголовника, и, изрешеченный пулями, он повис на заборе, не успев даже охнуть. Затем медленно сполз на землю, шкрябая небритой щекой по заусеницам крашеного дерева. Но был еще жив, потому что тихо пропел шепотом себе под нос:
– В далекий край товарищ у…
И затих.
– Положат нас тут! – крикнул Трофимов Кантюкову, но тот только чертыхнулся, продолжая отстреливаться.
– Слышь, начальство, – обернулся к командиру Кузьмин. – Если выживешь, передай Оле, что я ее люблю.
– Да передам, передам, – отмахнулся Трофимов. – Дай выжить сначала.
– А вы сразу воон туда рвите, – сказал Кузьмин, мотнув головой в сторону большого куста сирени, – там тропинка, авось к лесу выведет.
– Это ты к чему?! – удивился командир.
– Беру огонь на себя! – неожиданно завопил Кузьмин и, прежде чем Трофимов успел остановить его, побежал, хромая, по улице.
Красноармейцы стали палить по движущейся мишени, но Кузьмин, несмотря на хромоту, так резво прыгал из стороны в сторону и припадал к земле, что пули, казалось, никак не могли разгадать логику его хаотичных движений.
Трофимов немедленно отдал приказ отступать к указанному кусту. Сам побежал последним, прикрывая собой остальных. Но не добежав до куста, почувствовал, как в спину впилась пуля, и рухнул, раскинув руки и подминая под себя ветки давно отцветшей сирени. Словно пытался то ли обнять этот куст, то ли собрать самый большой букет в мире.
Кузьмин тем временем пробежал вниз по улице и спрятался за киношную «эмку». Оттуда и принялся палить по солдатам, стараясь попасть в ненавистного Захарченко, который, заметив убегающего Кузьмина, рванул следом, поведя за собой несколько солдат. Пользуясь прикрытием, Кузьмину удалось уложить пару красноармейцев, но длинная очередь невесть откуда взявшегося пулемета прошила по диагонали лакированный корпус автомобиля, и Кузьмин был вынужден пригнуться, дожидаясь удобного момента для дальнейших действий. Только сейчас он заметил, что вчерашняя рана открылась и повязка давно сочится кровью. Но до нее ли было теперь? Кузьмин приготовился сигануть через забор, но выскочивший откуда ни возьмись Кулема, который до этого метался по деревне безо всякой цели, паля спросонья направо и налево, заметил спрятавшегося Кузьмина и точным выстрелом уложил тракториста. Кузьмин застонал и, извернувшись в неестественной позе, замер. Но и на Кулему тут же обрушился огонь. Поняв, что машина – единственное укрытие, Кулема рванул к мертвому Кузьмину, спрятался за капот и оттуда швырнул гранату в красноармейцев во главе с Захарченко. Дождавшись разрыва, выскочил из укрытия и метнулся вниз по улице, не оборачиваясь. Впрочем, оборачиваться было необязательно – взрыв гранаты разметал солдат, как костяшки домино. Дольше всех протянул Захарченко, который несколько раз пытался приподняться, но каждый раз шмякался ладонями о землю. Оглушенный взрывом бедняга никак не мог сообразить, что у него перебиты обе ноги и встать он физически не может. Бросив бесплодные попытки подняться, Захарченко просто пополз в сторону, вытирая животом дорожную пыль. Однако двое уголовников, Паровоз и Жук, которые в тот момент прятались за бочкой с дождевой водой во дворе дома напротив, испугались, что Захарченко ползет к ним и несколькими выстрелами добили его. После чего решили не испытывать судьбу и понеслись через дворы, не разбирая дороги.
Кулема тем временем вылетел к дому Серафимы, где наткнулся на четверых красноармейцев. В результате короткой перестрелки ему удалось уложить троих, но четвертый навалился на Кулему всеми мускулами своего могучего тела, и они покатились по пыльной дороге, сплетясь в рукопашной. Кулема несколько раз пырнул противника ножом, но тот оказался настолько силен здоровьем, что продолжал душить Кулему до последнего. Наконец, лицо Кулемы посинело, и он, разжав пальцы на рукоятке ножа и прошипев напоследок «ссссука!», испустил дух. Заметив, что враг мертв, солдат хотел было отоваться от трупа, но захлебнулся от внутреннего кровотечения и потерял сознание. Так и умер в объятиях Кулемы.
Какое-то время еще слышались отдельные выстрелы, но все реже и реже, поскольку стрелять уже было не в кого. Да и некому. В результате этой короткой, но кровопролитной битвы от партизанского отряда в живых остались только летчик Кантюков, контуженный взрывом гранаты, а также агроном Гуляшов и Дергунов-старший. Впрочем, последний был настолько серьезно ранен, что летчику с агрономом пришлось тащить его на себе. В живых остались и Ольга с Настей, поскольку они вообще не принимали участия в операции, дожидаясь отряд в лесу. Рота Криницына была также изрядно потрепана – от былого состава остался жалкий десяток бойцов да контуженный взрывом лейтенант Муха. О том, чтоб задержаться в деревне, и речи быть не могло – с таким скудным запасом живой силы продолжать боевые действия было бы бессмысленно. Кроме того, сам майор был тяжело ранен в голову и физически не мог командовать. Солдаты подхватили раненого командира и вынесли из деревни тем же путем, каким и пришли.
Из уголовников выжили только вовремя сбежавшие Паровоз и Жук. Но и их век оказался недолог. Паровоз утонул в болоте, оступившись и соскользнув в воду, а Жук несколько недель бродил по лесам, пока не угодил в лапы немцев. Нисколько не смутившись таким положением дел, он немедленно попросился на службу, уверяя, что сбежал из Красной армии. После долгих проверок ему позволили охранять немецкую технику, но когда он, не в силах совладать с многолетней привычкой, обворовал своего непосредственного начальника, то его быстро судили и расстреляли.
Таким образом, битва при Невидове, которую так упорно отрицал и демифологизировал журналист Юсин, действительно состоялась. Но только журналисту и в голову не могло прийти, кто и против кого в ней проливал кровь. А если бы узнал, то, наверное, очень обрадовался бы. Ведь тут можно было бы не одну, а несколько книг написать.
Вот только когда до Генштаба дошла информация о том, что рота майора Криницына провела очередной героический бой под деревней Невидово, военачальники сильно призадумались. Во-первых, по их сведениям одно великое сражение при Невидове уже состоялось. Нельзя же бесконечно насиловать миф. Во-вторых, тогда бой был проигран. Второй подряд проигранный бой – это уже как-то и не очень приятно. В-третьих, оставалось не совсем ясным, с кем велся этот бой, поскольку в донесении эта тема не поднималась. И неудивительно, ибо ни партизаны, ни красноармейцы, ни тем более уголовники так до конца и не поняли, в какой нелепый смертоубийственный треугольник они влипли.
Примерно в это же время советской разведкой была перехвачена немецкая радиограмма, из которой следовало, что в районе деревни прошли ожесточенные бои, но кто и с кем там бился, осталось загадкой. Выходило, что и сами немцы не знали, кто воевал за Невидово. Не желая попадать впросак, советское военное руководство решило оставить все, как есть – один бой при Невидове был – и хватит.
Глава 37
Весь день до вечера невидовцы честно хоронили погибших. Тимофей Терешин предварительно прощупал каждый труп на предмет «не дышит ли кто, часом?», но никто не дышал. Убедившись, что живых нет, дед Михась опустил умершим веки и перекрестил.
– На всякий случай, – пояснил он. – На небе разберутся, кто во что верил.
Фролов тоже помогал рыть. Не из религиозного сострадания, а просто потому, что чувствовал свою причастность к происходящему. К тому же мозг, занятый до этого бесконечными мыслями и сомнениями, теперь полностью переключился на управление вялыми и забывшими физический труд мускулами, а также на созерцание чужой, но такой очевидной и оттого еще более неприглядной смерти. Фролов и рад бы был погрузиться в размышления о смысле бытия, но ныла спина и горели от жесткого черенка лопаты ладони.
