А потом был заслуженный горячий обед из огромного общего котла, разговоры с журналистами, покатушки* по поляне и позирование перед объективами фото- и видеокамер…
Вручение призов вызвало не меньший интерес, чем сами соревнования — Князев чувствовал себя Дедом Морозом и раздавал наклейки, банданы, футболки, шлемы, и, главное — запчасти для «Урала» — поршневая в сборе, электроника… Мне достался хромированный обод с камерой на переднее колесо моего мотоцикла — свое я с двух сторон замяла, влетев в яму под Красноярском. Ну, а главный приз — коленвал и цилиндропоршневая группа достался Виктору Макарову, — и он сам, и его мотоцикл почему-то очень понравились Князеву. А потом все просто веселились, пили чай или пиво — на выбор, курили, болтали и гоняли без цели по траве. Солнце в этот день так и не выглянуло, но облака к вечеру поднялись повыше, и стало тепло. Князев попросил дать ему наши мотоциклы — покататься по траве. Ездил он вдалеке от нас, наверное, стеснялся, все время сосредоточенно смотрел перед собой и то и дело хмурился.
— Ну и как? — спросили мы после «теста».
— Лучше всего — «Соло» Алексея, — ответил он, — у вас, Алина, тоже ничего мотоцикл, но на первой ехать сложно, а у Виктора — тяжелый.
К вечеру народ так разошелся, что увести их с поляны мог только батальон ОМОНа.
Мы, измотанные, уехали домой, когда начало смеркаться — у костра сидели байкеры, неторопливо звенела гитара, над поляной сгущались сумерки, а магазин, где продавали пиво, был всего в километре отсюда…
Луковица (2002 год, 29 июня)
— Ты уже уходишь? — сонно спрашиваю я и вздрагиваю — сырость забирается под край спальника и холодной лапой гладит меня вдоль спины. — Еще так рано…
— Надо, — жестко говорит Алексей. — Вставай, поедим…
— Я не хочу…
— Надо! — снова твердит он, и я понимаю, что мне придется вставать, — я все равно не усну больше, если он уйдет.
А он уйдет…
— Ты не видела мои сапоги? — спрашивает Алексей и начинает рыться на моей стороне палатки в вещах.
— Не лезь, сейчас найду, — я сажусь и, не глядя, вытаскиваю его маленькие черные сапоги — они тридцать седьмого размера.
— А стельки не видела?
— Нет… Возьми мои из кроссовок.
— Не надо, так сойдет…
Я выглядываю из платки, смотрю на Алексея. За прошедшие дни он оброс мягкой светлой бородкой и похудел. Я натягиваю на себя военные штаны и понимаю, что сама похудела не меньше, — они сваливаются с меня. Я нашариваю в кармане палатки веревочку и протягиваю её в петли, все равно ремня нет, а так хоть держаться будут. Алексей раскочегаривает потухший костерок, сует с краю котелок с чаем.
Мы быстро запихиваем в рот холодные макароны. Сегодня это уже не макароны даже, а какая-то слипшаяся масса, попахивающая горелой резиной, но есть надо. Хотя бы это.
— Ладно, домовничай… — Алексей бросает мне эти теплые слова по привычке.
Домовничать здесь негде и не с чем. Он надевает поверх штанов и сапог химзащиту — она у него цельная, с калошами, и медленно, устало уходит. Я провожаю его до воды. Река грохочет, пенная вода уносится вниз — она несет с собой всякую мелочь, смытую с берегов — листья, мелкие ветки, над кипящей водой поднимается пар, из-за него все кажется нереальным — словно находишься на поверхности котла, в котором кто-то огромный готовит себе обед.
Я хватаю Алексея за рукав, потому что мне голову приходит отличная идея.
— Лёш… Послушай… Все голодные, всем жрать надо, а сил нет. Скажи Будаю, пригоните сюда одиночку — сгоняли бы на ней в Кумору, притащили бы продуктов!
Дорога, конечно, может быть плохой, но одиночку-то двое мужиков протащат! — я вдруг соображаю, что они могут решить, будто я спасаю свой мотоцикл, — и я добавляю:
— Ну, пусть не одиночку, пусть любой другой мотик, отцепим коляску, сгоняем в деревню, хоть хлеба купим!
Алексей глядит на меня с мукой. Он не привык, не может и не хочет ни с кем конфликтовать. Убеждать Будаева ему тоже не хочется. Но он вымученно кивает головой, соглашаясь.
— Ладно? — спрашиваю я.
— Хорошо, — говорит он, — так нужно было еще вчера сделать — тогда у нас уже сегодня был бы нормальный хавчик. Но ты же знаешь Будая…Я попробую.
Он уходит, а я остаюсь.
Я мою в реке котелок и миску с ложками. Руки стынут. Даже смыть мыло с рук и то — проблема: пальцы начинает крючить от холода. Я натираю посуду песком на берегу и споласкиваю её, а потом возвращаюсь и начинаю активно бездельничать: таскаю со склона хворост, не даю огню погаснуть, слежу за уровнем воды в Срамной, то и дело обхожу свои владения и прислушиваюсь, старясь различить за ревом реки какие-нибудь посторонние звуки. Например, рык медведя или шум двигателя. Но слышу только одно — странный, навязчивый звук, который пробивается сквозь шум реки, сквозь шелест дождя. Этот звук похож на нудное, заунывное дребезжание языческого камуса: а-ндынь, н-ндынь…н-ндынь-нь-нь…н-ндынь-нь-нь… — он то усиливается, то затихает, но не исчезает совершенно, он слышен везде — и на берегу реки, на склоне, возле кустов, за кустами, у костра. Я лезу в палатку и натягиваю на голову воротник куртки — не помогает, не помогает ничего.
Да что это за наваждение такое? Никуда от него не деться. Я выбираюсь из палатки, снова и снова обхожу бурхан, стараясь найти источник звука. Может быть, это шумит река? Я прислушиваюсь к шуму воды, но ничего похожего на этот сумасводящий звук не нахожу. Мне начинает казаться, что это все-таки вода, она попадает в забитую каменюками «бетономешалку», там шум воды резонирует, отражается от стенок — вот и получается тоскливое гудение. Я пытаюсь подойти по берегу поближе к «бетономешалке», но это не получается — здесь обрыв, и вода под обрывом глубокая, но и отсюда, с десяти метров, я слышу, что вроде бы никакого особого шума от «бетономешалки» не исходит — слышен только рокот реки.
Тогда что это? Что? Я не знаю, я смотрю кругом и понимаю — от звуков камуса никуда не деться, надо терпеть. Надо…
«А-ндынь, н-ндынь…н-ндынь-нь-нь…н-ндынь-нь-нь…» — можно придумать еще одну легенду: альпинисты рассказывают страшилку про черного альпиниста, спелеологи — про ледяного собрата, а я придумаю историю про безумного шамана-оборотня — он рыкает на мототуристов медведем, а если испугать не удается, усыпляет их бдительность камусом, а потом их находят в лесу, одичавших и лишившихся разума…
Мне, кажется, светит именно такая перспектива, особенно, если я просижу тут до вечера. Надо чем-то заняться…
Я кипячу на костре воду, умываюсь, потом пытаюсь получше обустроить палаточный быт, раскладываю вещи… У нас очень много грязных вещей, есть сырые футболки в пакетах. Что-то я развешиваю в палатке, что-то пытаюсь посушить у костра..
В вещмешке я нахожу половину луковицы, которая осталась после вчерашнего ужина, я разворачиваю полиэтиленовый пакетик, и в нос бьет насыщенный, яркий запах свежего лука, — у меня сводит скулы от этого чудесного запаха и рот наполняется слюной. Я раздумываю весьма недолго, я не могу с собой совладать, это же издевательство, сунуть мне под нос эту пахучую, прозрачно-белую, хрустящую под пальцами половинку луковицы! Я воровато оглядываюсь и вцепляюсь в неё зубами.
Ничего вкуснее я в жизни не ела! Никогда! Ничего! О вы, глупые французские гурманы, платящие за какие-то мерзкие трюфели целые состояния! Вас просто надо лишить соли и специй и отправить на двадцать дней в северную тайгу, и вам самая обычная луковица будет дороже родового имения!
Луковица подмороженная и от этого необычайно сладкая и сочная, я проглатываю первый кусок, а потом начинаю откусывать понемножку и похрустывать тонкими листиками. Я её нюхаю — какой запах!
Преступление не остается незамеченным — с луковицей во рту меня застает Алексей.
— Ах ты, хомячок! — слышу я окрик, и вздрагиваю. Фу ты, напугал!
— Хочешь? Со вчера осталась, а я и забыла…
Он с сомнением смотрит на луковицу, потом отрицательно мотает головой.
— Не надо! Ешь…
— Вы уже близко?
Алексей странно кивает и невозможно понять, далеко или близко мотоциклы.
— Я переоденусь, промок. Есть там что-нибудь сухое? Дай.
— А что насчет мотоцикла?
Кажется, он скрипит зубами в ответ.
— Сперва вроде бы Будай согласился, а потом видать, перетерли с Мецкевичем, он уперся — и ни в какую! Он думает, что таким образом ты хочешь свой мотоцикл вытащить…
— Так пусть свой сюда вытащит, мне все равно, отцепим коляску, съездим в Кумору…
Ну, пусть хоть Олега отправит в Кумору, жрать-то что будут? — скорее всего, у нас еще остался килограмм риса и банка тушенки, но, наверное, это все. — А если бензин закончится? Мы хоть канистру бензина сюда привезли бы…
В этом моем предложении есть смысл — продукты еще можно притащить на себе, канистры с бензином на себе не попрешь — мы не в той физической форме, чтобы канистры таскать.
