— Так пусть свой сюда вытащит, мне все равно, отцепим коляску, съездим в Кумору…
Ну, пусть хоть Олега отправит в Кумору, жрать-то что будут? — скорее всего, у нас еще остался килограмм риса и банка тушенки, но, наверное, это все. — А если бензин закончится? Мы хоть канистру бензина сюда привезли бы…
В этом моем предложении есть смысл — продукты еще можно притащить на себе, канистры с бензином на себе не попрешь — мы не в той физической форме, чтобы канистры таскать.
— Я думаю, он решил так, — Алексей тяжело вздыхает, он уже окончательно измотан и не хочет тратить силы на разговор, — или все мотоциклы вытащим, или пусть все пропадают…
— А если оставить понты и подумать? Пусть хоть Женькин мотик вытащат, чего парню-то страдать!
— А-а… — Алексей раздраженно машет рукой, и ругается. Он очень много ругается в этом походе. Впрочем, и я от него в этом деле не отстаю.
Я шарю в «Манараге», достаю сухие джинсы, вытаскиваю свое трико.
— Вот, — я почти насильно заставляю надеть Алексея теплое трико, он отказывается, уверяя мне, что ему не холодно, но руки у него холодные и ноги — тоже. Пока он переодевается, я пытаюсь растереть ему ступни, отдаю свои теплые носки и резиновые сапоги — в его черных сапогах вода, да и стельки он так и не нашел. Я вообще не понимаю, как можно ходить без стелек — там же пустая подошва с перегородками. Но он отказывается от моих сапог и одевает кроссовки, мотивируя это тем, что все равно сверху химзащита.
— Мы уже скоро, — говорит он и снова уходит.
Я снова сижу на пороге палатки: сама внутри — снаружи только ноги и голова, смотрю на снующих в траве пищух, слушаю их свист и снова слышу жутковатый вой шаманского камуса. Я затыкаю уши пальцами, но звук — сильнее. Он — в голове, кажется, в самом мозгу что-то звенит, гудит и никак не хочет затихнуть. Видно, здорово я разозлила своим присутствием хозяина бурхана. А может, злой дух давно не видел женщин?
— Н-н-ы-у-у-у…Н-н-ы-у-у-у… Н-н-ы-у-у-у…Н-н-ы-ы-ы…
Я сморю вверх, на гору — её сверху съела туча, обкусала высокие пихты и даже кусты умудрилась кое-где обглодать: их нет — только серенький, почти бесцветный туман на месте верхушек. Странное это место — словно проклятое, только вот кто и когда его проклял? Тут уж поневоле начнешь верить в местных злых духов. Теперь мне, например, кажется, что звук идет сверху, с горы. А еще мне все время кажется, что за мной кто-то наблюдает…Я даже знаю, где он, этот кто-то, спрятался. Вон там, на склоне, за пригорком, где стоит сухая лиственница. Держу пари, он там…
Я долго смотрю в это место, очень долго, а потом я слышу рев — он совершенно точно идет сверху. Звук раздается высоко над рекой, отражается в ущелье, гасится о поверхность бурлящей воды, и теперь я уже вообще ни в чем не уверена — быть может, это рев реактивного лайнера, который летит где-то на высоте десяти тысяч метров над тайгой? Хотя какие здесь самолеты? Если только из Иркутска на Якутию борт идет… Да и то — вряд ли… Звук слишком короткий — он быстро гаснет, и я уже даже не верю, что его слышала, зато снова раздается нервное гундение камуса…
Может, это комары? Нет, их здесь немного. Чертовщина, да и только!
Я иду смотреть на реку — вода опять заметно прибыла, река вспенилась, и вода в ней теперь совсем мутная…
И вдруг — о радость! — я вижу неясный желтенький свет фары. Я не знаю, зачем её включили, разве что из озорства, но это — совершенно точно — мотоцикл! Чей только? Я почти ничего не вижу — серо-зеленые дождевики сливаются с водой, с листвой, к с камнями. Наконец-то! Я верю, что осталось немного, совсем чуть-чуть и первый мотоцикл, неважно чей, главное — первый, выйдет на прибрежный песок Срамной…
Это надо видеть. Я быстро осматриваю окрест. Куда можно залезть, чтобы было видно? Мой взгляд падает на камень бурхана. Точно! Я поднимаюсь на камень, отсюда хорошо видно, что мотоцикл синий — либо Будаевский, либо Мецкевича, а, может, это мотоцикл Кравчука с его съеденной «собачкой»? Я вытягиваю шею, чтобы лучше видеть, я сама вся тянусь вверх и вперед, мне надо видеть, я хочу все видеть, ну почему я почти ничего не вижу!
Мои ноги разом соскальзывают с камня, и я лечу назад… Ни о чем не успеваю я подумать за время полета, хотя, как кажется моему несчастному встряхнутому мозгу, времени предостаточно. Сзади меня гладкий песок, утоптанный десятками ног и колес, и только один-единственный гладкий камень торчит из песка, словно шило.
Он попадает мне точно на поясницу, и я начинаю кататься от боли по мокрому песку.
Я не могу даже вдоха сделать, так больно. Я не кричу — зачем кричать, все равно рядом никого нет… Черный камень нагло торчит из земли и, кажется, даже смотрит на меня. Я съеживаюсь на холодной земле, поджав ноги и руки, боль не уходит, она просто растекается по телу, и спине становится горячо. Я с трудом, помогая себе руками, встаю. Из глаз текут слезы. Да что же это такое? Да сколько же можно? Я пытаюсь сделать несколько шагов, по пояснице разливается огонь. Я стискиваю зубы — ничего, терпеть можно. Уже все до кучи, и все — мне. Да уж лучше мне, ведь это я во всем виновата… Во всем, во всем…
Я вздрагиваю — из кустов показывается Юрка Будаев, он сосредоточенно смотрит на меня, в руке у него рюкзак.
— Ну что, скоро? — спрашиваю я его, но он отрицательно качает головой и смотрит мимо.
— Нет, все… вода прибыла, не успели, — его ломающийся голос звучит обреченно.
Я ковыляю к реке, держась за поясницу и подволакивая ногу. И понимаю, что это — в самом деле, все.
Срамная взбеленилась, словно я залезла на бурхан и этим оскорбила её самые лучшие, самые заветные чувства. Её грязно-желтая, мутная вода, с налету бьет в берег и уносится в сторону, вниз, «бетономешалка» гудит от напора воды, кажется, даже камни внутри её шевелятся. Что это? Я вынуждена отступить на шаг — сапоги заливает.
— Говорят, здесь медведь ходил? — слышу я Юрку, он стоит рядом и смотрит на реку.
— Ну, был, — неохотно отвечаю я.
— Я его видел. Он вверх по реке вчера ушел, — говорит Юрка. — Совсем рядом со мной прошел — за кустом. А остальные не видели…
Из-за деревьев возле перекинутого через порожек бревна появляются ребята, в руках палатки и рюкзаки, вид у всех умотавшийся и испуганный. Это час назад порожек был порожком — теперь это бурлящий поток: дна не видно, и взбесившаяся река, словно стая грызущихся волков, бьется под бревном, норовит ухватить его своими зубами, рвет в клочья берега и уносится вниз, а там и вовсе — глубина и течение такое, что упаси Господи, попасть туда — не выживешь, не останешься в живых и минуты — раздробит о камни, измочалит, а потом, если и выпустит тело — то далеко не сразу, где-нибудь километра через два-три выбросит на берег то, что от тебя останется, а то и вовсе — сгинешь под завалами, под камнями да топляком, и не найдет больше никто…
Они переходят через тонкое бревно, бесстрашно, беспечно закинув за спины рюкзаки, перешагивают на середине через обломанный сук, твердо ступая резиновыми скользкими сапогами, шагают по размокшей от речной воды и дождя древесине.
Срамная пытается взвиться вверх, тянет свои пенистые мертвые руки, хочет ухватить за ногу, стащить, но силенок еще маловато у злыдни. Первыми переходят Будаев и Мецкевич, следом — Андрей Кравчук, потом, дождавшись, когда он сойдет на твердый камень, вступает на бревно Алексей, он идет, глядя прямо перед собой — за плечами старенький вещмешок, куртка химзащиты расстегнута, на лоб налипли волосы…
Я не дышу, я стараюсь удержать его на бревне взглядом, мыслью, чем угодно, я молю Бога о том, чтобы он не оступился…
Следом идет Олег Рудин. Он смотрит вслед Алексею непонятным взглядом и начинает бить ногой по бревну. Тын-тын-тын! Алексей не оборачивается, переступает через обломанный сук и идет дальше. Хорошо, что бревно лежит, как впаянное в камни, не шелохнется. Олег странно улыбается и переходит следом. За ним через поток перебирается Женька Королев. Мне хочется плакать — так мне жаль моего милого, любимого и бесконечно верного Алексея, я не рассчитала своих сил, и он вынужден теперь драться за двоих, как лев, а ведь он меньше и ниже их всех, даже самый молодой Женька, — и тот выше и шире в плечах…
Они устало опускаются на валежник, какое-то время молчат, потом так же тихо и почти не разговаривая друг с другом, начинают обустраивать лагерь. Будаев ставит палатку на другой стороне площадки, остальные располагаются возле склона.
Располагаются — это сильно сказано — они просто сидят и отдыхают. Даже Олег Рудин, которого ничем не сломишь, сидит какой-то пришибленный.
— Чё будем делать? — тихо спрашивает Женька Будаева.
— Чё-чё, ждать! — Будаев стаскивает с себя химзащиту, бросает её на палатку, садится на порог, стаскивает сапоги.
Ждать… Это означает, что мы застряли, причем, неизвестно, насколько. Ну что ж, страшного ничего нет. Я прокашливаюсь.
