поведением мальчиков, воспитывавшихся в неблагоприятных условиях.
Легко поддаться соблазну и поверить, что в любом криминальном поведении есть нейробиологический компонент, ведь это дает надежду на полное искоренение преступности. Но, к сожалению, подобная вера в биологический детерминизм не имеет никаких оснований.
Мы точно не знаем почему, но модельные организмы – например, мыши – с не очень большим уровнем MAO-А тоже демонстрируют поразительно агрессивное поведение. Снимки мозга, сделанные в первые дни жизни грызунов с низкой активностью МАО-А, демонстрируют, что количественные показатели химических веществ, отвечающих за удовольствие, счастье и мотивацию, в 10 раз превышают ожидаемые результаты. Это могло снизить чувствительность клеток к таким веществам, из-за чего резко менялись процессы формирования нейронных цепей в зонах мозга, участвующих в создании эмоций и эмоциональной регуляции.
Когда мы сканируем мозг взрослого человека с низким уровнем МАО-А, можно заметить, что он отличается по активности мозговой деятельности и объему долей. При просмотре неоднозначных изображений, которые можно истолковать как нейтральные или угрожающие, такие люди ощущают социальное отторжение и оскорбительное поведение, а в их мозге наблюдается снижение тормозного контроля. Проще говоря, они гораздо чаще воспринимают любую ситуацию как враждебную и не могут сдержать свою реакцию на нее.
Такая тесная связь между МАО-А и антисоциальным поведением была использована в Соединенных Штатах, когда этот показатель приняли во внимание при вынесении приговора. В 2009 году обвиняемому в особо тяжком убийстве заменили смертную казнь на 32 года тюрьмы, поскольку адвокат предъявил результаты генетического тестирования, которые подтверждали, что его клиент является носителем вариации гена с низким уровнем МАО-А, а также был жертвой жестокого обращения в детстве. Совокупность биологических и бытовых факторов оказалась достаточным смягчающим обстоятельством, чтобы переоценить степень персональной ответственности человека.
Генетический скрининг становится все проще, быстрее и дешевле. Нейробиология показывает, что взрослые, пострадавшие от негативного воздействия в раннем детстве, часто ведут себя рискованно, то есть выбирают модели поведения, характерные для подростков. Также они меньше опасаются современной системы уголовного правосудия. Какие выводы из этого должно извлечь наше общество? Сможем ли мы в будущем разработать программы, ориентированные на молодых людей, склонных к совершению преступлений? Или работать с заключенными, чтобы помочь им изменить свое поведение, учитывая их генетическую предрасположенность, когнитивные привычки и жизненные обстоятельства, с целью снизить число рецидивов? Чем больше мы узнаем о нейробиологии, тем больше нам кажется, что можно эффективнее предотвращать преступления, если общество перейдет от юридической модели, сосредоточенной на наказании, к профилактике. Если ожирение социально заразно, может, и преступность тоже? В таком случае тюремная система, вероятно, способствует преступности, чем предотвращает ее.
В некоторых городах по всему миру к насилию уже относятся как к проблеме здравоохранения, а не юриспруденции. Например, в Великобритании инициатором новой стратегии выступила полиция Стратклайда при поддержке правительства Шотландии. В 2005 году руководство полиции решило прибегнуть к новому методу снижения числа тяжких преступлений в Глазго. Было принято решение перенять опыт Чикаго, где эпидемиолог Гэри Слаткин применил свои знания о распространении туберкулеза и холеры в лагерях сомалийских беженцев для борьбы с эпидемией убийств. Слаткин использовал «надежных посланников» – осужденных, решивших покончить с преступным прошлым, – отправляя их в родные районы, где они становились примером для подражания. Они работали с уязвимыми группами населения, при необходимости вмешивались и предлагали свою помощь во всем – от лечения зависимостей до поездок на собеседования. Во всех районах, принимавших участие в проекте, уровень убийств упал как минимум на 40 %. В итоге в Глазго начало работать Подразделение по предотвращению насилия, относившееся к насилию как к причине для лечения, а не наказания. С тех пор уровень убийств в этом городе снизился на 60 %. Конечно, нельзя приписывать это достижение одному Подразделению, но цифры все равно впечатляющие. Возможно, в будущем эпидемиологическая модель этой программы и ее видение поведенческой психологии будут дополнены генетическим тестированием участников или тренингами мозга.
Зарождение нейробиологии сопереживания
Этот подход распространится по всему миру, только если мы будем поддерживать в себе и в окружающих сочувствие, взаимодействие, любознательность, толерантность и непредвзятость. Мы должны получить возможность сказать: «Наукой точно доказано, что такая парадигма мышления – не исключение и не выдумки либералов и пацифистов. Многим свойственно смотреть на мир именно так. Мы лишь должны поощрять эту склонность, а не подавлять ее». Думаю, с этим бы согласился Роуэн Уильямс, открывший мне глаза на непредвзятый подход к жизни.
Конечно, слова Роуэна о влиянии языкового и культурного взаимодействия на объединение людей и изменение их поведения отнюдь не беспочвенны. Даже существует теория, согласно которой язык эволюционировал отчасти как способ обойти сбои в работе мозга. Когда мы связываем наши реальности, делимся опытом или мыслями, мы вносим вклад в создание более надежной модели функционирования мира и закрепляем прогресс коллектива.
В своей фундаментальной работе 1976 года «Эгоистичный ген»[45] выдающийся этолог Ричард Докинз предложил концепцию «единицы культурной информации» – «мема». Мем не всегда (но часто) основан на языке, а его главная черта – распространенность в обществе. Обычно это новый тип поведения, передающийся всеми его носителями из поколения в поколение. Значимыми мемами можно считать, например, навык разведения огня и идею гендерного равенства. Точно так же, как мы наследуем гены родителей, предполагается, что мы перенимаем мемы через имитацию происходящего вокруг нас. Они самовоспроизводятся, конкурируют и мутируют. Мем можно считать успешным, если он проходит через несколько поколений и оказывается достаточно адаптивным, чтобы его переняло множество людей.
Эту теорию неоднократно критиковали социологи и философы, поскольку мем, в отличие от гена, не имеет определенной структуры. Они не так ясны, а их распространение более хаотично, чем прослеживаемая эволюция гена с его специфическим кодированием ДНК и поддающимися наблюдению механизмами мутации и селекции. Идеи и культурные практики действительно распространяются в обществе и передаются из поколения в поколение. Однако, как справедливо заметил Эрнст Майр – немецко-американский биолог-эволюционист, – стоит ли вводить понятие «мем», когда существующий термин «концепт» верой и правдой служит многим поколениям социогеографов и культурологов, которые используют его, чтобы описать распространение идей во времени и в пространстве.
Трудно поспорить с тем, что за прошедшие тысячелетия люди создали великое множество видов деятельности, которые культивируют и
