Третий день (окончание)
I. Лишний
и. Рассказ еле слышным голосом, или Tabula Rasa
hi. Заяц
iv. Рассказ про детей
v. Радужная оболочка
VI. Рассказ женщины с животом
vii. Запах
Лишний
В сплошном тумане смутно маячила мачта с обвисшим швейцарским флагом. За ней еле-еле угадывался контур ближайшего дома.
Эрик самолично внёс блюдо с дымящейся бараньей ляжкой. Анна втянула носом и на удивление приветливо спросила:
— Розмарин?..
«Romarin, sans aucun doute! 36» — пылко подтвердил Эрик.
— Шалфей? — продолжила Анна и — чего Фёдор раньше за нею не замечал — помогла Эрику переставить тарелки, освобождая место для блюда с бараниной.
Дмитрий Всеволодович с отвращением посмотрел на гору блестящего и шкворчащего мяса.
Расселись — дамы лицом к окну, Дмитрий Всеволодович и Фёдор — спиной: Анна напротив мужа, Лёля напротив Фёдора. Между Белявским и Фёдором — и, соответственно, между Анной и Лёлей — оказалось по одному свободному стулу.
Анна ловко орудовала ножом, нарезая себе почти прозрачные ломтики. Фёдор вновь подивился, как ювелирно она с помощью мелких, на первый взгляд чисто внешних действий умела менять ситуацию: так скрипач-вир-туоз исполняет сложнейшую партию, почти не передвигая пальцы по грифу, или борец в захвате делает маленькое движение — а соперник уже стучит по полу ладонью.
Отсядь Анна дальше — через два стула — это выглядело бы вызывающе, демонстративно. А сейчас все оставались как будто в едином пространстве, но, чтобы обратиться к соседу или к соседке по диагонали, требовалось преодолеть дополнительное расстояние, чуть-чуть повысить голос... Какое бы то ни было приватное общение кроме как с визави — оказывалось исключено.
Белявский налил себе из графинчика (руки его при этом подрагивали), выпил, налил ещё, шлёпнул на тарелку шмат баранины, стал угрюмо жевать.
Фёдор видел сбоку, как двигается его ухо во время жевания, как лоснится лицо.
— Илья звонил, — буркнул себе под нос Дмитрий Всеволодович, ни на кого не глядя, жуя.
— Лазебный? — заинтересовалась Анна.
— Угм, из Кортины...
Федя подумал, что если сейчас он поднимется и уйдёт, то они на него и не взглянут.
— Эрик! — Хозяину, заглянувшему посмотреть, всё ли в порядке, Дмитрий Всеволодович указал на пустой графинчик. — Репит*.
— На старые дрожжи? — мягко укорила Анна.
— Нормаль-нормаль! — отмахнулся Белявский, накладывая себе ещё мяса с картошкой.
— Подожди, был же прямой поезд из Ниццы?..
— Забудь! Скупили за две минуты. Люди реальные деньги делают...
Супруги Белявские говорили одновременно о двух вещах. О том, каким транспортом они могли бы вернуться в Россию (все аэропорты по-прежнему были закрыты из-за вулкана) — и о некоем общем знакомом и женщине, с которой тот встретил в Италии новый год.
— ...Да помнишь ты эту Ольгу! — убеждал Дмитрий Всеволодович, а на щеках у него расцветали тёмно-красные пятна. — «Мечта юности»!
— Ах, эта жуткая?.. — смеялась Анна. — Всё-таки уломал?..
— Поехала с ним в Кортину, — давился Белявский в ответ, — неделю закатывала трагедии, он плюнул, выгнал на фиг её... Обратно к мужу...
В этот момент у него зазвонил сотовый телефон. Заговорив, Белявский важно нахмурился, как бы весь погрузился в звучащее в трубке, и поднял палец, показывая «не мешать!»
Фёдор мельком взглянул на Анну — и остановился: его поразило её лицо. Она смотрела на мужа с тревогой, нежностью и состраданием. Между бровями пролегла глубокая складка. Федя, не веря своим глазам, посмотрел на Белявского — на его лоснящийся лоб, толстый нос с крупными порами — и обратно на Анну.
Закончив разговор, Дмитрий Всеволодович щелчком сложил телефон — и в то же мгновение складка между бровями разгладилась и лицо Анны приняло прежнее, лёгкое и прохладное выражение.
— Открыли Софию, — сказал Белявский значительно. — Всё, надо звонить Черносвитову. — Он дожевал, отвалился на спинку стула, дыша. — Сейчас... Сейчас пойду...
— Если будет лишний билетик, вам взять? — вдруг обратилась Анна к Лёле, улыбнувшись, как показалось Фёдору, издевательски.
— Отчего не взять, — ответила Лёля в тон, — если «лишний».
«Первая женщина знает, что никогда не позволит сопернице сесть с её мужем в один самолёт, — подумал Федя. — Другая женщина лучше умрёт, чем воспользуется предложением первой. И обе делают вид...»
Ему было печально и одиноко. Даже Белявского кто-то любил. А его, Фёдора, здесь никто не любил.
Выпив ещё одну рюмочку, Дмитрий Всеволодович замурлыкал:
— Ты погоди, не спеши дать от-вет... Жаль, что на свете всего лишь два слова... — Глаза у него при этом были пустые, — ...всего только два слова, всего «да», и «н-нет»... Ну ладно. Пока не пронюхали, надо скорей... — Слегка пошатнувшись, Белявский поднялся из-за стола: — ...звонить.
На столе осталась неряшливая тарелка, мятые скомканные салфетки.
«Всё прошло, — думал Федя. — Всё кончилось. Всё было зря...»
II.
Рассказ еле слышным голосом, или Tabula Rasa*
[Армия]
Больше всего армия мне запомнилась. Даже на самолёте удалось полетать.
[Пятидесятидневка]
Вот, служил в морской авиации, а моря не видел. Я в полку служил, в штабе. Ночевать ходил в вазовскуюказарму.
На базе нас дембеля ненавидели, полковых,избивали.
Потом был один такой день, пятидесть... пятидесяти-дневка.
Я в первый раз-то не понял: иду в столовую, впереди дембеля — смотрю, они куда-то в кусты убежали. Вечером прихожу в казарму — они в курилке сидят. Я зашёл — они разбежались, место мне уступили! Я не пойму: чего это они шарахаются все по кустам, по углам? А мне говорят: так сегодня же пятидесятидневка. Это праздник такой у молодых,когда молодые становятся на сутки дембелями, а дембеля на сутки становятся духами.То есть молодые гоняют стариков:заставляют их полы мыть, сказки рассказывать на ночь...
Дембеля заставляют же молодых всё делать. А тут молодые могут себе позволить командовать: вот такой один день, одни сутки.
После этого, конечно, молодые прячутся уже: дембеля-то злятся...
Ну, я сел в курилку, гонять их начал — сигареты чтоб мне принести, постель заправить, откидочку: чтоб пришёл — уже кровать расстелена: лёг и всё. Я одного там затронул — а он никогда молодых не гонял. Я его поднял, говорю: «Иди мне кровать перестели, у меня простынь порванная».
После этого он начал гонять молодых: «Меня, — говорит, — полковой поднял ночью, теперь и я вас буду ночью поднимать...» Ну, ничего: отслужили ребята нормально.
[Полёт]
Вначале жалел, что попал. Первые полгода было... не очень. Потом смирился. Даже интересно стало.
После двух месяцев, правда, нашёлся один годок,он за меня заступился. Это свой парень, говорит, его не трогать. После этого меня уже не стали трогать.
Нам этот годок говорит: «Чего, хотите на самолёте полетать?»
А я не летал ни разу, мне интересно. Он нас учил: «Сейчас летать будете, вас тошнить начнёт». Потому что его тошнило — он думал, что и нам будет плохо.
Долго чего-то нас не выпускали... потом взлетели. Я в окошечко-то, в иллюминатор этот, смотрю... На высоте пять тысяч метров не было облаков вначале — а когда поворачивать начали, то пошли облака — и над облаками солнце... Вот это красиво... Понравилось.
[Рыба]
Нам в столовую привозили красную рыбу. Горячего, холодного копчения. Вот я никогда не поверил бы, чтобы матросов кормили так!
Они там наловят её, накоптят — потом с севера прилетит самолёт — под шасси эту рыбу развешивают, продают. То, что не продали, куда девать? Не выкидывать же — в столовую. А столовая у нас общая.
А так под шасси развешивали. Вот такая рыбка — сорок рублей. Ну, иногда матрос какой-нибудь пройдёт — бесплатно дадут рыбку целую. Нормально так.
[Непейпиво]
До моего коменданта был подполковник один. Как раз полгода прошло, как он умер. Дембеля его помнили. Он здоровый был, говорят: все бегали от него, прятались.
Гарнизон же закрытый. Едет машина. И чтоб заехать туда торговать — мешок картошки ему разгружают. Тогда: «Всё, заезжай». Никого просто так не пропустит.
И фамилия у него была — Непейпиво. И пиво не пил он. Зато водку много пил. А пиво — нет, не пил никогда.
[Новая Земля]
Командир был добрый у нас... кричать тоже любил. Кто-нть один натворит — а кричит на всех: «Всех на Новую Землю сошлю!»
А Новая Земля, мне рассказывали: мишки ходят. Белые. И вокруг море. И никуда не денешься.
