Младшую, Ларку, ту мы годовалую брали — брошенка, от родителей алкашей. Мы в палату зашли, она спала. Глаза открыла — а у неё весь этот ободок — кр-р-расный! Страшна-йя! Ручками за эти перильца раз-раз-раз, потянулась...
Ребёнку год — она не умела даже сидеть! Она рождённая на дому — ну, алкаши: за год ей ни одной прививки не сделали — что такое одежда, она не знала — и за год ребёнок ни разу не был на улице.
Даже нижней губы не было у неё. Она кулак сосала: прям целиком кулак запихавала, и губу туда продавила. Урод был. Ну чего, я на следущий день её забрала, потом через неделю где-то оформила.
Вот она у нас инвалидом... ну, глупенькая. Восемнадцать лет скоро, а ни читать, ни писать. Не может даже сказать с трёх рублей, сколько монет: два — и рубль. Вместе три рубля, она знает. Но сколько монет, не может сообразить: в ступор и всё.
Красивая девка, сто семьдесят три, рост хороший, фигура, всё, господи... старшая вот сейчас за ней контролирует.
Старшей двадцать исполнилось в январе. В ресторан куда-то японский устроилась... правда, ещё не получала. Она старательная у нас, день и ночь. Мне с четырнадцати или с двенадцати лет — всё рассказывает! за подругу держит меня. Иной раз даже ей: «Ленк, отстань!» — прерываю. Знаю, что надо ребёнка выслушать, сил не хватает.
Они меня вывели один раз, я как стала гонять их: «Да сколько можно уже издеваться?! У вас свои родители есть, чё ко мне прилепились?! Идите к ним!» Ленка мне: «Да я лучше задавлюсь!» Я ей: «Иди, давись!» Напилась, расшвыряла их... «Ой, мам, какая ж ты сильная...» Отцу дают отпор, а мне нет.
Меня не было, Пашка звонит: «Отец с Ленкой разодрался!» Она как его шибанула — а он здоровый, на две головы выше меня. И сказала: «Если ещё руку на меня!., если только пальцем дотронешься, я тебя тут урою!» Она вольной борьбой занималась. Парни, чтобы её ущипнуть или что, уже знали: не, с этой лучше не связываться. До последнего терпит, и тут же приём — всё, хана!
Ох, хорошие выросли детки, красивые, прямо все выправились, парень красивый... но пьёт. Мальчишка пьёт. Воровать начал. Ленка говорит: «У меня вытащил, у отца вытащил пятьсот рублей». Училище бросил. И главное, организм у него не принимает. Другие-то могут пить, и даже хоть бы что. А мой этот — он не умеет пить. Он с малой дозы, даже от пива пьянеет как никакой. Гибнет парень-то — а красивый, ой... Я как его увидела в первый раз — кукла! Ну вот как показывают рекламу: ребёнок-кукла! Взяла.
Их там двое лежало от инвалидок — он у меня рождённый от инвалидки, ну вот церебыр... ну безножные, на колясках. Она во, никакая, там даже роспись-то — зако-рючики, — вот как Лара моя писать не умеет... ( вздыхает)Видно, хороший у них был санитар — всех безножных баб оприходовал...
Но здоровый. Вообще он здоровый. Потому что у матери — у неё родовая травма была, не наследственная, её покалечили там при родах. Мне главное что? чтоб ребёнок здоровый был, всё.
В тринадцать лет — чемпион области по борьбе! А как секция кончилась, всё позакрыли у нас — и всё, дети заброшены стали, пошли по улице. Пока в сад-то ходили — нормально. А потом в школу пошли — все обзываться стали, дети-то, ну а как?.. «О, приёмыши пришли!..» От-то!.. они натерпелися...
Ленка как-то... у Ленки характер получше: если ей что-то скажут — она сама языкастая. А вот парень — замкнулся в себе. Он в армию хотел — очень хотел! — чтоб хоть вырваться с этого городка: он у меня третий разряд по парашютному спорту, а на комиссии обнаружили плоскостопие. Сильное плоскостопие. А никто же нам в своё время не подсказал, что можно было ему или обувь какую-то покупать ортопедическую... Мы ничем не смогли ему сделать. И в армию его зарубили. И всё, парень запил, школу бросил девятый класс, училище бросил: в декабре месяце не пошёл и всё. Денег ему я могу только на дорогу, а сто пятьдесят рублей только на дорогу каждый день. Я не работаю, отец на пенсии. Телефоны ему какие только ни покупала, и за одиннадцать тысяч и всякие, у него от силы месяц и всё. Мне там даже стали звонить, говорят: «Вы, мол, Пашу в таком состоянии не отпускайте».
А я ж вижу, он выпил-то вот, всего ничего. Организм, значит, не принимает. Или только одно я думаю: может, он это с наркотиками?.. Вчера домой не вернулся. Я в трансе. И выбраться с этого леса некуда, нереально. Не знаю, что делать.
V.
Радужная оболочка
«Заяц...»
«Увидел солнце — красиво...» «Всё целиком...»
Что-то в этом слышалось Феде, что-то нащупывалось, но мысль ускользала:
«Цельность»... «целиком»... Может быть, дело именно в цельности? Если каждый рассказ — цельный образ, как притча, — может, его и не надо пытаться понять, а надо воспринимать весь целиком?.. Это образы, просто образы...— внутренне бормотал Федя, не думая при этом, что именно здесь «простого», и что вообще значит «просто».
Просто иллюзии, образы; в каждом — своя красота... В каждой жизни — своя собственная красота, в том числе трагическая красота...— думал Федя уже поувереннее; а точнее, ему само думалось — может быть, приходило на ум что-то слышанное или читанное... — А страдание?
Он немного запнулся. Как же быть со страданием? С болью? Вообще, почему столько боли?..
Что-то выпятилось, как бы не застёгивалось, не сходилось в попахивающем сажей сумраке.
А страдание — просто краска в общей картине...— возобновилось успокоительное бормотание. — Боль — нота в симфонии... Боль сама по себе не реальна... Всё необходимо для цельности образа. Главное — не анализ, и не попытки понять, а цельность и красота образа!..
Эта последняя мысль очень воодушевила Федю, как будто выход был найден.
Не успев додумать мысль до конца, он глубокомысленно произнёс:
— Посмотри, какой образ!
Когда-то, сто лет назад, были деревни: люди селились, по крайней мере, вокруг чего-то естественного — хозяйство, скот... урожай...
Потом началась гонка вооружений, «военные городки»: уже изначально было заложено нечто artifi... искусственное — но всё равно в этом чувствовалась некоторая укромность: представь, тайное поселение где-то в лесу... А с другой стороны, даже романтика: как фактории на Диком Западе! В одном интервью очень ярко описывали такой «городок»: если залезешь на крышу, на самый высокий дом — во все стороны только тайга, и лишь где-то на горизонте — город Магнитогорск...
Но когда СССР развалился, их бросили: где-то танки ржавеют в лесу — едва ли не целый танковый полк; где-то шахты с ракетами; кто-то из жителей успел уехать — а остальные так и застряли посреди леса... Какой яркий, красивый образ для всей страны!..
Увлёкшись, Федя не обратил внимания на то, что в комнате посветлело.
Вдруг Лёля встала и, обогнув лестницу и обеденный стол, вышла к окну.
Туман кое-где опустился, оплыл: над неровной мутью выступили острые, покрытые шершавым ельником склоны; скалы с замёрзшими водопадами, — а ещё выше, над редкими припорошёнными ёлками, над обрывами — показались торжественные вершины.
Солнечный свет потеплел, порозовел. Проявились все снежные складки, все трещины, сколы; казалось, что на снегу можно различить следы лыж.
Там и здесь горы заволакивались клубящимся дымом: пейзаж казался недорисованным — одни фрагменты были готовы в мельчайших деталях, другие размыты небрежными пятнами...
Всё менялось: исчезли только что ясно видные Мюнх и Юнгфрау — зато развернулся на фоне глубокого предзакатного неба, в косо падающих лучах, небесный город. Обнесённая стеной крепость. Башни с бойницами. Снежный подвесной мост.
Сказочный город казался одушевлённым, почти невозможно было поверить в его нерукотворность. У Феди стеснило дыхание.
— Какое-то чувство они вызывают... не эстетическое, а прямо нравственное... — промолвил он. — Непонятно, что это вообще такое: ещё земля? или уже «горний мир»...
Взглянул на Лёлю — и сбоку, в тёплом, выпуклом свете впервые увидел её лицо в мелких-мелких подробностях.
На губах — впервые увидел морщинки и складки: посередине — поглубже и попрямее, а ближе к нижнему, слегка обветренному краю — угловатое сложное пересечение.
На обращённой к нему правой щеке — впервые увидел нежный, просвеченный солнцем пух.
Правый глаз оказался и вовсе необычайным. Никогда раньше Федя не думал, что человеческий глаз обладает настолько сложной, неровной, неоднородной структурой; что радужная оболочка вся состоит из удивительных кристаллических перегородок с вкраплениями, с разноцветными вставками — серыми, голубыми, и бирюзовыми, и золотистыми: Федя даже подумал, что свет, попадая вовнутрь таких хризопразовых глаз, должен был бы там много раз преломляться и задерживаться, сохраняться надолго — излучаясь наружу лишь постепенно...
