Матвей сладко спал.
— Я — даякон… — уже во сне пробормотал Матвей, с детской аффектацией грозности.
— Ты… конечно, ты, дракон, — нежно прошептал Егор.
Егор во сне улыбался.
Небо, бледно-белое от сырости пахло непогодой с дымкой жжёной, жухлой листвы. Казалось, оно вот-вот разразится дождём, но дождя не было. По небу словно драконы, совсем на небольшой высоте, позволяющей видеть чешуйчатые тела рептилий, которыми они почти касались макушек колючих деревьев, носились вертолёты армейской авиации, извергая недружелюбный рокот и огрызаясь шипением отстреливаемых по сторонам светящихся тепловых противоракетных ловушек:
«Февраль… здесь, — пора дождей — время драконов».
С раннего утра 2 февраля, Егор с саперами своей группы сопроводил мариэльских омоновцев до Старой Сунжи, по «маршруту Кубрикова». По какой-то необъяснимой причине, несмотря на то, что по маршруту давно уже ходил Кривицкий, за маршрутом? 2 сохранилось название — «Кубриковский». Скверным местом, показалась Егору дислокация милицейского блокпоста, и разбитые микрорайоны, мимо которых пришлось ехать. Плохое место. Нехорошее. А в узнаваемой дали, парило дымовыми завесами поле, за которым были видны вертолетные площадки Ханкалы, обнесенные бесконечными минными полями. И где-то там же необозримо лежал окутанный масксетями городок из бараков, палаток и ангаров, над которыми плескались разноцветные флаги России и всевозможные знамена принадлежности к вооруженным силам. В небе кружили вертушки, разгоняя длинные диагональные полосы белого дыма, тянущего в серое задымленное небо.
Егор болел. Чудовищно болела голова, словно отмирала какая-то часть мозга. Непрекращающиеся головные боли походили на обречение адом, иносили характер — вечно-бесконечный. Предательски ныла и «сопливилась» стреляная нога. Лекарства уже не помогали. Под образовавшейся коричневой коркой раны, размером с рублевую монету и напоминающей апельсиновую кожуру, собиралась сукровица. Рана мироточила. Сковырнув подсохшую корочку, пожелтевшую от фурацилина, Егор обнаружил под ней зияющую бледно-розовую дыру, наполненную гноем. Рана не затягивалась, и не сохла. Егор занимался самолечением — мотал на спичку кусок ваты, ковыряясь в ране, удалял слизь:
«Как лечить? — думал Егор. — Совсем ничего не помогает! Врачи говорят: нужен покой… Они верно чего-то не понимают, что ли? Как сделать так, чтобы и на разведку сходить, и ногу оставить в покое? Шумейкин — осел… постоянно предлагает жирные мази, йод и зеленку. — Лучше бы предложил спирта, в конце-то концов! — негодовал Егор. — Ноге нужен однозначный покой, но об этом речи быть не может: мы на острие войны!» Ежедневный двадцатикилометровый маршрут, десантирование на бронетранспортер, и с бронетранспортера, наносили только вред.
Вернувшись с разведки, Егор, наложив на рану свежую повязку, вышел из палатки во двор и помочился себе на бедро. Какое это было блаженство — приятное тепло, стекающее книзу ноги! А Егор спокойно смотрел, как моча скапливалась, наполняла шлепок, и переливалась между пальцев, под пяткой и через край, растеклась по земле парящим мокрым пятном.
«Приятно-то как… — думал Егор. — Хотя будь я сейчас в другом месте, пользовался бы более ненародными методами лечения… — Егор прихрамывал по палатке, каждые три-четыре часа вставал, выходил в хоздворик и мочился себе на ногу, замечая, что таскает за собой шлейф кисло-приторного запаха мочи; посматривал на окружающих. — Кажется, никто на это необращает внимание, или просто не показывает вида? Еще немного и я впаду в отчаяние, от такого лечения… Интересно, гавно помогает? Если помогает, я уже не знаю, буду мазать и его!»
Вечером Егор сам пошел в штаб на уточнение и постановку задач на следующее утро, а когда вернулся, выразительно и долго ругался матом. Нецензурщина вылетала из него, как из рога-изобилия. Стеклов и Кривицкий слушали Егора сидя в беседке. Стеклов с наслаждением наблюдал за Егором, и улыбался.
Комбриг в очередной раз припомнил Егору подрывы на Хмельницкого, от чего Егор был взбешен.
— Самое приличное из твоих ругательств: «Меня уже тошнит от всех», — подтрунивал Стеклов над Бисом. Когда в душетрепещущем монологе Егора возникла пауза.
— Да мне пох. й! — огрызнулся Егор. — По-.уй! — произнес он по слогам и скрылся в палатке.
Когда Володя и Генка шагнули в «темное царство» саперной роты, обнаружили Егора за столом, он напивался.
— О, ребята… Вован, Генóс, садитесь рядом! Поболтаем! Пропустим по стаканчику холодного бр-ренди! Хотите? Хотите, я расскажу вам одну историю… Я бы даже назвал ее сказкой… военной сказкой про алкоголь!
— Ты — алкаш, бля! — прыснул Кривицкий. — Бля, мне некогда, Егор, тебя слушать… я к зампотылу ушел. — Кривицкий вышел.
— Вов, ты, когда-нибудь читал Вальтера Скотта «Талисман или Ричард «Львиное Сердце» в Палестине»?
— Нет.
— Нет? Я так и думал… Там один из героев, не помню, кто, говорит: «… это один из тех даров, что Аллах послал на землю на благо людям, — Егор неуклюже, показал на себя пальцем, — хотя их слабость и порочность, подчас превращали его в проклятье. Оно обладает такой же силой, как и вино назареян, — смежая вежды бессонных ночей и снимая тяжесть со стесненной груди, а если это вещество применяют для удовлетворения прихоти и страсти к наслаждению — оно терзает нервы, разрушает здоровье, расслабляет ум и подтачивает жизнь… Но не бойся, однако, прибегнуть к его целебным свойствам, ибо мудрый согревается той же самой головней, которой безумец сжигает свой шатер». Не читал? Нет?..
— Нет.
— Ну, так слушай… Слушаешь? Был один человек… человек-война… Правда, в другом веке его называли иначе… Ну, не важно! — когда Егору не хотелось вдаваться в тонкости и подробности дела, к чему, собственно, всегда был склонен, он всегда использовал это выражение — «не важно». — Ты знаешь, любой предмет в его руках был смертоносным оружием… Будь-то вилка, ложка… карандаш… скрепка — было оружием! И это оружие, становилось таковым только в его руках. Вот я держу в руках скрепку, и мне она кажется, скрепкой, и в других руках, кажется, скрепкой… А в его… оружием.
— В другом веке!.. Скрепка? Карандаш? Ну-ну!..
— Не перебивай! Никто не спорил с ним! — Егор повелительно повысил голос. — Его сердце было картонным, оно не думало ни о чем, кроме войны. На сопли и слюни, у него не было ни времени, ни охоты… Он бухал и боялся смерти!
— Тфу!.. ты, Егор, придурок! Иди, ты, в жопу! Ты про кого… про себя, что ли рассказываешь? А я уши развесил! — сокрушался Стеклов. — Бля, ты умный Егор! Но такой долб. еб, когда пьяный, отъеб. сь!
Стеклов вышел, оставив Егора в одиночестве. Егор впал в задумчивость:
«Хочется жить… Чертовски, хочется! — думал Егор, глядя в алюминиевую кружку, отражающей прозрачно-чистой водочной рябью и дном свет настольной лампы. — Здесь очень страшно… и потому-то жизнь, кажется, очень привлекательной и хочется наслаждаться всеми ее хорошими проявлениями. Плохое и негативное, и то, что совсем недавно происходило, сейчас кажется ничтожным, маленьким и незначительным. Потому-то жизнь, — представляется величайшим, божественным даром — вселенским подарком… Просто быть живым — бесполезным, ничтожным, миролюбивым существом… букашкой! Странно всё это… Странно потому, что вернувшись с первой командировки — жить, не хотелось совсем, и появляющиеся суицидально-членовредительские мысли, можно было убить только алкоголем… Алкоголь… чтобы я делал, если бы его здесь не было? Я люблю алкоголь. Конечно, я не экспериментирую с ним, так умело, как это делают высококлассные бармены, подмешивая в него кока-колу, создавая своими руками радужные коктейли… Я не пью текилу, с ее очаровательными ритуалами, и совсем не знаю вкуса виски… Да, и нет здесь ни баров, ни барменов, ни текилы или виски… Ничего нет, кроме хаоса и руин… И спирта. Поэтому, здесь, я пью всегда по-разному разведенный спирт! Его, если есть желание, можно сделать покрепче… послабее… придать пряностей или фруктовый вкус, добавив варенье; остальное… довершит винегрет…»
В палатку вошел Стеклов. Он вошел, прихватив с улицы морозной свежести, что превратившись в пар, мгновенно растворился вокруг него.
— Вован, присядь, а… давай выпьем. А то в одного как-то не лезет!
— Наливай… — неожиданно согласился Стеклов.
Егор обрадовался. Оба выпили. Егор оживился:
— Вов, ну вот послушай…
— Опять бредни про Львиное сердце толкать будешь?
— Да нет… Послушай, я вот о чем думаю: когда я вернулся после штурма Грозного к семье, спустя пять месяцев командировки, я прибывал с состояние стресса и тяжелой депрессии. Не поверишь, но первым моим желанием по возвращению домой, было, желание снова уехать на войну… с ближайшей партией, — Егор положил в рот кусочек ломаного черного хлеба, демонстративно отодвинул от себя кружку тыльной стороной ладони, зажевал. — Возвращение домой, для меня, стало еще большим испытанием, нежели война… Оно стало для меня пропастью, падая в которую, я начал тянуть и свою семью. У тебя было хоть раз, такое?
