В дверях я все же спросил, кто гости. “Да все свои, — сказал Максим, — Кучаев, папа, Женя Евтушенко…”
Год был, видимо, шестьдесят второй (надо бы проверить, но я хочу вести повествование по памяти, важна же не дата, а ощущение времени, сознанием хранимое) — Шостакович сочинил симфонию на стихи Евтушенко.
Гостей действительно было мало — стол недлинный. На одном торце Дмитрий Дмитриевич, на противоположном — Евтушенко, с ним рядом знаменитая московская девушка Лена Окаемова, приятельница Максима (я к ней тоже успел привыкнуть по гостям у Шостаковичей).
Присутствие Евтушенко ничего не меняло в манере Дмитрия Дмитриевича вести застолье. Два первых тоста — как обычно. И вскоре папа из-за стола исчез, предоставив Максиму занимать гостей, — и всем, включая Евтушенко, стало легче.
Максим сказал тост за Евтушенко: “Ты, Женя, и отец подошли друг к другу, как иголка и нитка, как пушка и ядро”. Евтушенко со своей обычной многозначительностью (естественным я так никогда его и не видел) ответил, что надо еще подумать, кто — кто: кто нитка, а кто иголка, кто пушка, а кто ружье?
С Леной и Максимом я, пожалуй, виделся чуть больше, чем с Галей и Женей, — с Леной у нас никакого антагонизма не было, она вызывала у меня больше симпатии, чем у остальных. Может, и не было оснований, но Лену я жалел: какая-то надуманность, казалось мне, есть в их браке. Но подробностей жизни Максима с Леной не знаю. Когда они расходились и Максим потом уехал в Америку, я с ними совсем уже не виделся.
Встретил Лену лет, наверное, через десять, когда стала она возлюбленной моего друга Авдеенко, но видел я ее в новом качестве раза два, как-то так получилось.
А в двухтысячном году сидел в ресторане гостиницы “Советская” на шестидесятилетии еще одного моего друга Вити Агеева — и соседом моим по столику был господин, с которым мы сразу разговорились, не будучи друг другу представленными. Когда господину дали слово для поздравления юбиляра, я понял, что это скульптор Сергей Клыков, за которого вышла замуж Лена Шостакович, когда Авдеенко женился не на ней, а на ее ближайшей подруге.
Пока Клыков произносил слова поздравления, я вспомнил, как в начале семейной жизни Максима с Леной Лена расцарапала мужу физиономию из-за его повышенного внимания к одной молодой актрисе.
А Максим еще на фестивале в Эдинбурге, где был вместе с Дмитрием Дмитриевичем, пообещал знаменитому дирижеру Игорю Маркевичу, что, когда тот начнет вести семинар в Москве, обязательно будет этот семинар посещать.
И вот первый день занятий у Маркевича, у Максима на лице царапины, но не прийти неудобно.
У Максима легкое воображение — и, опережая вопрос Маркевича, он рассказал, что дома у него большая собака, она очень любит хозяина, но неосторожно задела его когтями, когда хотела положить лапы ему на плечи.
“Вы женаты? — спросил Маркевич Максима и, не дожидаясь ответа, сообщил: — Я тоже женат…”
Я не стал рассказывать этой истории скульптору Клыкову.
И он, и Авдеенко, и я женаты не по первому разу — и с каждым разом браки становились все удачнее.
Максим тоже перед отъездом в Америку женился снова — и, насколько я знаю, жена у него до сих пор все та же, и, насколько верю я хорошим слухам, дирижирует он почти с таким же успехом, как когда-то Маркевич.
Из Горького (из ссылки, кто забыл) вернули академика Сахарова.
Перескакиваю через четверть века вперед после свадеб в доме Шостаковичей. Я живу совсем другой жизнью, чем жил в шестидесятые. То есть я-то живу, как и жил в шестидесятые (чем и жил в шестидесятые, точнее), а все вокруг живут уже по-другому. Они по-другому, а я по-прежнему (а в изменившемся времени это и означает по-другому).
Дела, какое бы надо (давно пора), не делаю. Но и от дела не бегаю — и хоть в чем-то перемены второй половины восьмидесятых коснулись каждого. Мы с одним малым сочиняем в Переделкине (отец умер, но мы пока живем в литфондовской даче) сценарий по его роману.
Соавтор мой съездил в Москву — и вернулся с новой идеей. Он в хороших отношениях с известным режиссером Владимиром Наумовым — и тот не против сделать у себя в объединении на Мосфильме картину про академика Сахарова.
Мы встречаемся с Наумовым и редактором объединения, известным киноведом Верой Шитовой. Наумов фантазирует возможный сценарий — фильм он предполагает игровой, но с моментами вкрапления живого Сахарова. Я, как всегда, удивляюсь элементарности мышления известных людей. Но ничего не говорю — лишнего я наговорил на несколько жизней вперед. И потом, сама идея фильма про опального академика мне нравится.
Загвоздка в том, говорят Шитова с Наумовым, что познакомиться с академиком непросто — немногих он принимает.
Я изображаю человека того круга, где не может быть подобного рода проблем: говорю, что позвоню Лидии Корнеевне Чуковской, и она уж как-нибудь с академиком сведет. Имя Лидии Корнеевны производит на присутствующих впечатление — и мои акции возрастают, соавтор мною гордится.
Но дома я спохватываюсь, что самостоятельного знакомства у меня с Лидой нет. Правда, книгу свою “Записки об Анне Ахматовой”, выпущенную за границей, она моей матушке с дарственной надписью прислала, что было актом доверия: изданные за границей книжки приравнивались к самиздату.
Все же я подумал, что лучше все же обратиться за протекцией к братьям Ардовым — они для Лидии Корнеевны люди из дома, где останавливалась Ахматова.
Боря Ардов звонит Лидессе (как из подражания Ахматовой зовут на Ордынке Лидию Корнеевну), та говорит, что, конечно же, Сашу Нилина примет.
Приезжаю в квартиру на улицу Горького, из окна которой летом сорок пятого смотрел на танки, занятые в параде Победы.
Лидии Корнеевне восемьдесят. Но выглядит она как выглядят люди, достигшие наконец успеха: есть в ней внутреннее свечение, седина кажется нарядной.
Лидия Корнеевна говорит, что Андрею Дмитриевичу, если мне нужно, позвонит. Правда, Елена Георгиевна (Боннэр) держится не так, как во времена, когда они с Люшей посылали в Горький клюкву (или какую-то другую ягоду, не расслышал). Но какая разница — это их дело, как держаться со старыми друзьями по возвращении в Москву.
Но зачем — она говорит мне “ты”, что придает нашей исторической встрече домашность, — зачем тебе Сахаров, если ты хочешь делать кино? Ей, Лидии Корнеевне, недавно делал операцию на глазах офтальмолог Федоров — вот, по ее мнению, персонаж для фильма. Я догадываюсь, что из-за плохого зрения Лида смотрела кино лет сорок назад — и предложение мне кажется трогательным. Я говорю, что про Федорова снимут фильм и без меня. И возвращаю ее к Сахарову.
