– Не имею её, – сказал прибывший коротко.
Корчак устами начал снова что-то долго жевать.
– Знаешь, что я тебе скажу, голубок мой, мне было тебя жаль, если бы тебя где-нибудь турки убили, потому что ты такой настоящий Корчак. Поседи здесь у меня, так, для отдыха, иногда для забавы что-нибудь попишешь, иногда проедешься. Для еды крупник найдётся, если уж обязательно нужно, разовый хлеб, так как он самый здоровый, а вода у нас в колодце, какой нигде на свете нет. Напиться нельзя. Увидишь, она тебя оживит. Всякие напитки дьявола стоят… это Божий напиток.
Задумчивый Янаш не отвечал ничего.
– Одна комната стоит пустой, я тебе её покажу, пойдём, это тут через дверь!
Старикашка пошёл, опоясываясь кожушком.
Они вышли в тёмные сени; из них незапертая дверь вела в такую же грязную комнатку, как первая, с одним окном. В ней стоял нагой топчан, один столик и пустая скорлупа; вместо пола на земле лежали толчённые кирпичи. В углу глиняная печь без дверцы веяла холодом.
Тут было страшно и припомнило Янашу его турецкую неволю.
В ней он привык ко всем невзгодам. Теперь было ему безразлично, куда податься, лишь бы найти приют. Просить короля он не очень хотел, отпала и охота от войны – весь мир стал ему безразличен; желал спокойствия, тишины, хотя бы монастыря. Жить, чтобы жить он мог здесь, также как и в другом месте.
Поэтому он тихо отвечал Корчаку, что согласен остаться. У старика заблестели глаза.
– Я тебе, дорогой, ничего не обещаю, помни это хорошо, ну, крыша над головой, доброе сердце; бедностью поделюсь, я сам бедный – видишь.
Янаш ему отвечал, что ничего не желает.
Так тогда появилась какая-то договорённость и свой узелок Янаш велел перенести в комнатку, решив сам навести в ней порядок. Что хотел предпринять дальше, хорошо не знал.
Он как раз разглядывался в этом новом схоронении, когда вернулся Корчак.
– Ну вот, голубочек, – отозвался он, – я забыл об одной очень важной вещи. Я набожный и прославляю Господа Бога. И ты, дорогой, пошёл бы в костёл помолиться, и я, конечно; но не в дом священника. Кто у меня живёт, тот с пробощем не разговаривает. Это мой враг, мерзкий поп! У алтаря почитаю, но больше с ним никаких отношений. Я буду стеречь: в дом ксендза чтобы не ходил!
Янаш незмерно удивился.
– Вы будете мне запрещать знакомства заводить? – спросил Янаш. – Тогда была бы неволя горше татарской.
Шкварка сложил руки.
– Дорогой! Голубок! Не запрещаю, только предостерегаю! Поп мерзок, говорю тебе, скряга, скупец. Я его боюсь, я тебе предостерегаю. Он хитрый, опасный.
Не смея, видно, пускаться в дальнейшие выводы, Корчак тут же вышел. Приобретение нового жилья стоило Янашу многих усилий, но это только были занятия и развлечения, в которых он нуждался.
Старик издалека приглядывался с некоторой нескрываемой радостью, как милый гость сам себе носил всё, убирался. На последний грош он купил даже, что только было нужно, чтобы эту пустошь сделать жилой. Корчак прикидывался, что этого не понимает. Во время, когда комната становилась более аккуратной, он приходил её посмотреть и порадоваться этим. Наконец он поставил печь, а щепок к ней и суши Янаш себе приготовил сам, с помощью нанятого в деревне паробка.
Этим пользовался Корчак: потихоньку и вечером этими дровами сам у себя топил.
На третий день он вошёл утром, вежливый как всегда, жалуясь над тем, что теперь, когда работы уже нет, Янаш может скучать.
– У меня есть тут бумажка, может для развлечения пописал бы, – сказал, – документик очень занимательный в деле о границе.
Янаш взялся за переписывание. Характер понравился старику.
– О! О! Как пишет! – воскликнул он. – Адвокатская рука, отчётливо, чисто и красиво.
Сразу нашлись и другие документики, слишком интересные для копирования. Еды не было много, но Корчак помогал себе тем, что, прогуливаясь, входил в корчму, где пару яиц, а иногда приготовленную рыбу мог получить. На поддержание жизни этого хватало.
В одну из этих послеполуденных прогулок, идя через деревню, Янаш встретил духовного – мужчину высокого роста, с жезлом в руке, который начал к нему сильно примастриваться. Благородные черты лица, полные энергии, быстрые глаза, почти солдатские движения, в нём можно было угадать того пресловутого попа, против которого остерегал Шкварка своего гостя. Это скороее пробуждало любопытство, чем отталкивало. Янаш издали поклонился, ксендз отдал ему поклон и приблизился, улыбаясь.
– Вы из усадьбы, правда? – спросил он. – Новая жертва этого паука. Уж значит имеет снова кого-то на свете? И, наверное, вас остерегал, чтобы был вдалеке от попа?
Это чуть бесцеремонное приветствие немного удивило Янаша поначалу, но вскоре он пришёл в себя.
– А знаешь, почему он велел тебе держаться подальше от попа? – продолжал дальше пробощ, покручивая тростью. – Потому что я все его дела знаю, так как отлично изучил его и рад бы я из его когтей вырвать каждого, что в них попадает.
Янаш поначалу молчал.
– Прости мне, отец мой, – отвечал он, – мы все несвятые и нуждаемся в милосердии к нашим изъянам.
Пробощ рассмеялся.
– Это что-то особенное, вы чувствуете обязанность защищать старика.
– Потому что я не осуждаю никого, – он пристально смотрел на ксендза.
– Я слышал, что вы также Корчаком зовётесь. Родственник?
– Очень далёкий.
– Что же вас пригнало сюда?
– Легко догадаться, отец мой, – беда.
Пробощ, казалось, был заинтересован, Янаш не имел причины скрывать, но не хотел также исповедоваться, кладя вину на мечника, поэтому часть жизни полностью скрыл, говорил только о неволе, о встрече с Корчаком и приюте, нуждаясь в котором, нашёл его здесь.
– А вы выдержете с этим скупцом, на скварках и масле? – спросил ксендз.
– Турецкая неволя многому учит.
Несмотря на то, что он в целом не соглашался с пробощем, Янаш захотел ему открыться, потому что спустя мгновение ксендз сказал:
– Вы дали мне науку, за которую, хоть я духовный, благодарным быть должен. Я до избытка горячий и людская злость меня непомерно возмущает. Как ксендз я должен быть более снисходительным, но природы не победишь, хоть человек над тем работает! Мне вас очень жаль, что судьба вас загнала к этому скряге – но это ваше дело. Когда вам с тем хорошо, что мне до того. Только слушай – как бы ты с голоду умирал, приходи ко мне на борщ, in extremis.
Говоря это, он живо пошёл, покручивая тростью.
Едва Янаш вернулся в лачугу, когда дверь отворилась и вошёл Кожушек, страшно пережёвывая и кривя рот, что было у него знаком озабоченности и плохого настроения.
– А что? Уже с попом столкнулся? – выпалил он. – Что же он тебе говорил, голубок? Правда? Вешал собак на меня?
– Нет, потому что я бы этого не вынес, – ответствовал Янаш.
Корчак посмотрел, удивлённый, почти не веря ушам.
– Ангелочек, сердце, лжёшь, пожалуй? – ответил он через минуту. – Я имею такое собачье счастье у людей, что мне никто никогда достойного не дал слова.
– Я никогда не лгу, – сказал Янаш коротко.
– А тогда из тебя, голубок, очень достойный человек! – отозвался старик. – Есть такие люди, что всё мёдом мажут глаза, я знал таких, но за глазами дёгтем – может, ты к ним принадлежишь?
– Убедитесь, пан, – сказал Янаш коротко, желая прервать разговор.
Молча достал Корчак пачку бумаг из-за кожушка и положил её перед Янашем.
– Чтобы ты не скучал у меня, – шепнул он.
Подошёл к дверям и вернулся.
– У меня было ещё одно предложение для выполнения. Молодому нужны движения, это я знаю. Я бы тебе каретку дал до Люблина, у меня дельце в трибунале. Есть там вор, пьяница, головорез, что за ним смотрит, но за ним нужно следить. Со мной обходится так, что не считает уже Божьим созданием. Может, ты бы проветрился?
– Почему нет? – сказал Янаш. – Поеду.
– На дорогу что-нибудь дам, из дома возьмёшь хлеб, корм для коня, сена, потому что такого сенца, как наше, нигде не достать. Может, хозяйка также кусочек высохшего сыра найдёт. Молодому не много нужно. И здоровей – даю слово.
Янаш усмехнулся, а старик начал также смеяться, как бы над самим собой.
– Без денег, строго принимая, можно бы совсем обойтись, если бы не эти разбойники-корчмары, которые требуют постойного, хотя на самом деле они должны заплатить, когда конь постоит. А навоз? У них в огородах тыквы, как бочки. Откуда? С наших коней. Корчмары делают прибыль, таков мир! Это даром! Поэтому на постойные и на булочки для разнообразия я дал бы несколько грошиков, но, прошу, за них точный отчёт.
Янаш снова улыбнулся и Кожушек тоже смеялся.
Он сел на пустой сундук и начал тихо:
– Люди по большей части, голубок мой, рисуются для ока, не столько для желудка, сколько от безделья. Посмотри на шубу: воротник огромный, мир, наверное, греет, но не того, кто его носит; серебряная тарелка – чтобы люди дивились и завидовали. Другой умирает от несварения, но деликатесы ест, которые ему не по вкусу – чтобы пана знали. Я тоже ненавижу безделье. Пусть меня люди за бедняка считают, я спокоен. Они надо мной смеются, а я над ними.
