– Та, та, та, – прервал Збоинский, – несомненно, несомненно, но я бы такого простого предпочёл шляхтича, чтобы от него хоть немного чесноком слышно было, потому что я в мускус не верю, а от того мускусом смердит.
От ведомости о прибытии каштеляница Ядзя побледнела и так испугалась, что мать её почти в сознание должна была приводить и, видя тревогу, успокоила тем, что никто никогда на свете её принуждать не будет. Она со слезами поцеловала руку матери и дала себя уговорить выйти к нему, но такая испуганная, бледная, холодная, что каштеляниц, который был очень весел, от этой картины, как убитый, повесил голову.
Не такого приветствия он ожидал. Первого дня он прибизился к ней несколько раз, но едва словечко из её уст выпросил. Мать удвоила на это любезности и отец был также очень сердечным.
Поскольку подобало принимать каштеляница и были как раз запусты, мечник послал за соседями, прося на сладкий хворост с тем, что будут скрипки.
Хотя дом был богатый, каких мало, и в нём не хватало, пожалуй, птичьего молока, однако, кроме музыки, много мелких вещей должны были приказать привезти из местечка. Было это в запустную неделю; послали Никиту, чтобы заказал капеллу (музыкантов), еврейскую, так как другой не знали, и за разными ингредиентами домашней аптечки, потому только, если бы, упаси Бог, чего-нибудь не хватило. Никита, который со времени, как пришла новость о смерти Янаша, ходил грустный, как по брату, постоянно говоря об этом дорогом паныче, поехал с радостью, что не будет сидеть в городе, где всё ему напоминало Корчака. Они с Ядзей сильнее всех переживали смерть Янаша, а однажды мечниковна даже сказала ему потихоньку:
– Мой добрый Никита! По-видимому, только мы двое жалеем об это человеке, который за нас отдал жизнь.
Все о нём жалели, никто, может быть, больше чем мечник, но тот не привык по себе показывать страдания – держал их запертыми внутри.
Никита на малых одноконных санях ближе к вечеру доехал до местечка. Здесь, как то обычно у нас бывало, каждая усадьба имела свою гостиницу, в которую её люди заезжали и владелец которой был одновременно фактором и уполномоченным пана. Едва он поставил коня и вошёл в избу, подошёл Маерек расспросить, зачем, для чего приехал и не будет ли нужно его посредничество. Он, естественно, узнал, кто был в усадьбе, какие гости были приглашены и что из этого получится.
– Э! – сказал в итоге Никита. – Всё напрасно, панна за него не пойдёт, я знаю, что не пойдёт!
– Ну! А почему?
– Потому что не хочет.
– А почему не хочет? – спросил еврей.
– Потому что он ей не понравился, и не спрашивай меня больше. Пошли за Квинтой, за музыкой, и за всем.
Квинтой прозвали виртуоза, который одновременно вёл оркестр ногой, а рукой на скрипках играл первый голос. Группа была самородной, что-то наподобие венгерских, по памяти играющая всё, но с неизмерным запалом и вдохновением, иногда, под хорошее настроение, – с безумием. Счастьем, Квинта ещё заказан не был. Никита, избавившись от этого наиважнейшего дела, сел у стола, подпёршись обеими локтями, когда среди сумрака заметил сани, как раз въезжающие во двор гостиницы. На них сидел кто-то – рассмотреть он не мог – рукой указывающий на дом Маерка.
Его немного запорошил снег и прибывший отрехнулся от него в сенях, отворив дверь, вошёл в избу. Никита сидел прямо против входа и, подняв глаза, открыл рот, задвигался, встал со стула и наконец крикнул:
– Всякий дух Бога славит!
– А! Никита! – отпарировал как раз прибывший Янаш.
– Паныч! Живой! Мой пан! – начал бегать Никита и бросился ему в колени. – Милосердный Иисус! Это вы!
Это сердечное приветствие растрогало Янаша, который обнял парня, не в состоянии произнести слова.
Затем подбежал Маерек, жена его, дети. Все знали о смерти Янаша и остолбенели, видя его живым. Шум, выкрики послышались в корчме.
Из тысячи вопросов Янаш едва мог ответить на пятый из десяти. Никита путался, болтал, смеялся, подскакивал, шалел. Янаш также улыбался, хоть грустно.
– Все здоровы? Что у вас делается? Что с мечником?
Не было конца рассказам. Лошади, на которых Янаш прибыл, были очень уставшими, дальше идти уже не могли, не имел, поэтому, намерения на ночь остановиться в Межейевицах. Никита также хотел было остаться ночевать здесь, но изменил план.
– Паныч, ты так хочешь упасть, как с неба, без объявления, это не может быть, – отозвался он. – Лучше будет, если я немного приготовлю. Больная папинка, господин недавно после болезни, когда вы так покажетесь, нет, это будет плохо. Я на всю ночь поеду – а вы только завтра утром.
Янаш не сопротивлялся.
– Делай что хочешь.
Через минуту, сдав мелкие покупки Маерку и поручив ему положить их в сани Янаша, Никита выпил водки и, словно другой человек, поспешил обратно в Межейевицы. Корчаку тем временем отогрели комнату и пани Маеркова приготовила какой-то ужин.
Во время, когда его менее всего ожидали, Никита уже в позднем часу остановился у конюшни, лошадь отдал конюху, а сам, так как у мечника ещё горел свет, побежал к нему.
Мечник, по своей привычке вернувшись в спальню, стоя на коленях, читал молитву; повернул голову, увидел Никтиту, немного погневался, но молитву кончил. Дворовый стоял на пороге. Через минуту, троекратно ударив себя изо всех сил в грудь, согнувшись перед образом, старик опёрся на ложе, поднялся. Посмотрел на Никиту.
– Чего же ты, бездельник, летел так ночью, с риском свернуть шею! Волки стаями ходят! Коня, наверно, украл. Почему не ночевал в городе? Что это?
– Где там, ясно пане, ночевать было – коней полно, толпа людей, ночь ясная, не протиснул клячи.
– А что тебе так было срочно? Это не напрасно! – воскликнул мечник.
Никита помолчал.
– Квинту заказал?
– Завтра будет.
– Рыбу достал?
– А как же.
– Тогда какого же чёрта… ночью?..
– Это Маерек.
Мечник передёрнул плечами.
– Посмотрю завтра коня. Которого тебе дали?
– Жарновского гнедого.
Старик засопел.
– Ну, иди спать.
– Прошу ясного пана, хоть это, может, не точно, но в гостинице были люди, едущие из Кракова. Вот один из них сказки плёл.
– Что за сказки?
– Что там много наших пленников его величество король приказал теперь обменять и что один из них о фуре до Межейевиц спрашивал.
Мечник подскачил к нему с искрящимися глазами.
– Ради Бога! Ты не спрашивал, как выглядел?
– Говорили, что молодой, только измученный.
Слёзы показались в глазах мечника и он поднял вверх руки.
– А! Если бы также Бог чудо учинил! Если бы то был достойный Янаш – что бы я дал! что бы я дал!
– Ну, по описанию то же сдаётся, – доложил Никита, смотря ему в глаза и странно улыбаясь.
Збоинский всматривался в него и больше начал догадываться, чем слышал. Подошёл к нему и ударил его по плечу.
– Ты что-то знаешь! Говори! Не бери меня на муки!
– Прошу вас, я думаю, что он жив!
– Думаю! Думаю! Говори! Знаешь и боишься сказать! Ребёнок я, что ли? Трутень этакий!
Никита поскребыхал голову и, схватив его за колени, выпалил:
– Ясно пане, Янаш жив! Жив! Своими глазами его видел.
Мечник подскочил, но также повернулся к кровати и образу Христа, упал и, сложив руки, громко начал благодарить Бога.
О Никите словно забыл.
– Сударыня! Пойди постучи к Тульской! Спроси, легла ли пани.
Никиты уже в комнате не было. Мечник ходил взволнованный, теребя чуб, смеясь сам себе.
– Бог милостивый, Бог добрый, с совести моей камень упал.
Затем пани Збоинская, как стояла в белом ночном платье и чёрной накидке, в ночном чепчике появилась в дверях. Заметив мужа, который, ходя по комнате, задирал вверх ногу, как было у него в привычке, когда ему выпадало что-то чрезвычайно счастливое, остолбенела.
– Что пришло тебе в голову?
Збоинский приблизился, обнял за шею и начал целовать.
– Что за чувствительность на тебя напала?
– Дорогая моя! Панна моя! Нежность, радость, несказанное удовольствие, за которое благодарю Бога. Угадай, что тебе скажу.
Мечникова стояла в задумчивости.
– Что ты со мной в загадки играешь? Мечник, что это?
Збоинский поднял вверх руку.
– Слава Господу в вышних. Янаш жив!
Пани Збоинская вскрикнула, но заместо радости, которой мечник ожидал, она стала немая, дивно задумчивая, а спустя минуту, увидев близко стоящий стул, села на нём и в молчании оперлась на руку, смотря на огонь, горящий в камине. Збоинский не мог понять этого её расположения: смешался.
– Моя благодетельница, как странно ты принимаешь эту новость, – сказал он тихо. – Видит Бог, я не могу понять. Если бы враг воскрес из могилы, было бы чему радоваться, а это только ребёнок, воспитанный в нашем доме, который за тебя грудь свою подставлял, а за меня жизнь отдал, только её милосердный Бог не взял.
Збоинская по-прежнему сидела задумчивая, глядела на мужа, словно изучая его, и, подумав, начала:
– Пусть будет Богу благодарность, да, радуюсь и я, для вас, для нас, для него, но, мой дорогой Крыси, эта радость с полынью смешана.
