– Пусть будет Богу благодарность, да, радуюсь и я, для вас, для нас, для него, но, мой дорогой Крыси, эта радость с полынью смешана.
– Не понимаю, слово тебе даю.
– Раз уж Бог так сделал, то, быть может, лучше, чтобы мы поговорили без недомолвок.
– Но, ради Христовых ран, моя панна, говори, и быстро. Действительно, в моё счастье вы нальёте полынь, ничего не понимаю, в итоге тревожусь. Что там такое скрываешь?
Остановился перед нею мечник, та, казалось, ещё колеблется – поднялась со стула.
– Воля Божья, я, мать, не справилась с этим, для отца тайн быть не должно. Мы все любили Янаша как ребёнка, но, по-видимому, наша Ядзя слишком его полюбила. Понимаешь меня. Он в этом неповинен. Почти убегал от неё. Невинная девочка не видела в этом ничего плохого. Ужё в Гродке это заметив, я старалась их разделить; Янаш хотел остаться там по доброй воле, потом выехал к вам с письмами и тяжело заболел в Константинове. Мы туда прибыли, когда его уже на смерть готовили, лежал, как труп. Ядзя припала к нему и своим голосом на моих глазах вызвала его к жизни. Парень в этом не повинен, но их нужно разделить. Вы видели, что с ней стало, когда пришла новость о его смерти?
– О, мы чуть ребёнка не потеряли!
Мечникова вздохнула.
– Теперь, когда с этой мыслью я начала осваиваться, он возвращается.
Она заломила руки. Мечник стоял как вкопанный в землю, побледнел, изменился, открыл уста.
– Хотелось бы не верить этой беде, – сказал он изменившимся голосом, – но у тебя, моя дорогая, глаза женщины и матери, это должно быть правдой.
– Я голову теряю.
Оба некоторое время молчали. Мечник начал прохаживаться, подытоживая.
– Что тут предпринять?
– Я не смею тебе советы давать, – сказала неторопливо мечникова. – Никита, может, ещё не проболтался, позвать бы его, наказать, чтобы никому не пискнул, и послать к Янашу, пусть в Краков к королю едет. Девушка забудет, каштеляниц на ней женится.
Мечник качал головой.
– Компликация, – воскликнул он, – а вдобавок ложь, а что если разболтают! И снова хлопца мне жаль, я ему жизнью обязан, а отгоняю от порога, словно он тут нагрешил. Всё-таки ты сама говоришь, что у него нет этого на совести. Как же с ним поступить?
– Всё это правда, – мягко начала мечникова, – но тут речь о счастье и спокойствии единственного ребёнка. Она его уже похоронила и оплакала. Приедет, обрадуется, сердце вернётся к прошлой привязанности, а потом мы их снова должны будем разделять.
Слушал пан мечник, грустный, вытерал слёзы.
– Ей-Богу, первый раз в жизни теряю голову, не знаю, что предпринять.
– Всё же ему её мы не можем дать? – воскликнула мать.
– И не мечтать о том! – выпалил мечник. – Парень мне дорог, но он не может так высоко достать, а я так снизиться! Где? Что за совпадение.
Хмурый, он пару раз прошёлся, отворил дверь и крикнул в сени:
– Никита!
Мальчик побежал звать прибывшего. Тот остановился в дверях в дверях с сияющим лицом.
– Ты уже кому-нибудь эту новость выболтал? – спросил мечник.
– Я? Живой души не видел. Ходил на кухню, искал, что поесть.
– Как ты пикнешь, – сказал, потихоньку подходя к нему, старик, и угрожая ему на носу пальцем, – то не показывайся мне на глаза.
Никита пожал плечами, не мог ничего понять.
– Иди сейчас в конюшню, вели себе подать к саням пёстрого коня, возьми слугу для безопасности. Немедленно возвращайся в город к Янашу, дам тебе письмо. Но – молчать, потому что…
Смешавшийся Никита не ответил ни слова. Всё это казалось ему таким странным, что почти гневался на пана и пани, но в конюшни к пёстрому коню пошёл. Мечник сел сразу писать. Збоинская не выходила.
– Неблагодарными мы будем ему казаться, – отозвался старик голосом, в котором чувствовались слёзы. – Сердце моё раскалывается, я отвратителен сам себе, но ребёнок! Единственный ребёнок! Бог простит… Жена моя, кровь деньгами не оплачивается, это правда, любовь не награждается приданым, но пусть же бедняга хоть голод не терпит.
– Дай что хочешь, – воскликнула Збоинская.
– Тысячу дукатов ему пошлю. Пусть будет, с чем показать себя в отряде. Но, чтобы также изредка я видеть его не мог!
– У тебя в доме гость, – отозвалась Збоинская, – на завтра столько приглашённых особ.
Вдруг Збоинский ударил себя по голове.
– Но в местечке его евреи узнали и видели, тогда не утаится! – воскликнул он.
– Запретим говорить! Кто бы посмел! Меер объявит своим, чтобы молчали.
Было видно, что это средство было не по душе мечнику, что использовал бы иное, если бы мог, но жена стояла при своём. Он вздохнул и сел писать. Рука его тряслась, вытирал глаза; наконец, бросив перо, встал.
– Допиши несколько слов, – сказал он жене, – скольким мы ему обязаны.
Мечникова, которая видела волнение мужа, подбежала к столу, погладила его по лицу.
– Сердце моё, помни, что мы делаем это для Ядзи. На совести не имеем ничего. Хочешь ему её отдать?
Мечник схватился за голову.
– Но оставь меня в покое, ты знаешь, что я умер бы, если бы она так вышла замуж. Парень у нас в доме воспитан. На чего это было бы похоже. Не говори мне этого, прошу.
– Ты говорил о тысячи, – добавила Збоинская, – дай ему две!
– Пусть возьмёт три, – сказал спокойно мечник, – но я тебе клянусь, что он и одного не возьмёт. Это всё едино.
Збоинская поспешно села писать, а так как в спокойное время пером не особенно пользовалась, теперь трудно было прочитать, что набросала. Мечник ходил как ошалелый, хватаясь за гол ов у.
– Этого мне ещё не хватало! – бормотал он. – После неволи, после всех перепетий.
Заламывал руки и вздыхал. Не скоро его жена утихомирила. Достали из сундука два больших зелёных мешочка, для безопасности жена приказала принести коврик и завернула их, сверху завязала края. Послали за Никитой. Нужно было разбудить Холобу, чтобы свёрток в санки нести ему помог. Дверь закрылась, молчащий посланец двинулся от конюшни.
Счастьем, что ему дали слугу, который вёл коня, потому что Никита один, наверное, не попал бы в местечко – такой ехал погруженный в себя и почти отчаявшийся.
На протяжении всей дороги он не раскрыл рта.
Наступал день, когда чёрные крыши городка, снег на которых закоптился от дыма, показался на белом поле. В закрытой корчме все спали, нужно было долго стучать в двери, прежде чем заспанный хозяин вышел отворить. Никита достал из саней свой груз и пошёл в комнатку, в которой спал Янаш. Сначала не очень хотел его будить, но, слыша шум, Корчак сам вскочил, спрашивая не светает ли. Ему срочно нужно было в Межейевицы.
Затем на пороге показался Никита со свечкой.
Янаш протёр глаза, посмотрел на него.
– Что с тобой стало? Заблудился? Не доехал до Межейевиц?
Никита бросил свёрток, сел на лавку и достал письмо. Лицо его говорило о многом, Янаш догадался о чём-то плохом и вытянул дрожащую руку за письмом. Сердце его билось – он почти угадал, что его ждало. При огарке он начал читать письмо мечника, кроткое, сердечное, но одновременно жестокое. Прочитал раз, блуждал по нему глазами, читал – дрожала бумага в его руках – потребовался долгий отрезок времени, прежде чем пришёл в себя. Изменил ему голос, Никита смотрел на него с сожалением, с болью, с гневом на мечника – но не говорил ничего.
Справившись, наконец, с болью, Янаш положил письмо, подпёр голову и думал.
– Мой Никита, – сказал он, – если такова воля семьи мечника, чтобы я остался умершим, прошу тебя велеть Маерку, дабы не говорил обо мне, я сразу отсюда должен уехать, долго бы тут не мог остаться… Деньги, – добавил он, – отвезёшь обратно, – я в них не нуждаюсь, я их принять не могу. Король мне дал на дорогу, на возвращение этого хватит или… не возьму. Нужно искать себе угол.
Затем Никита не сдержался.
– Ни от пана, ни от пани я этого не ожидал.
– Ради Бога, тихо, – прервал Янаш, – они знают, что делают. Я на них зла за это не держу, так должно было быть. Я виноват, что из Кракова не объявил о себе.
Никита расплакался. Янаш как можно живей встал, чтобы ту же самую фуру заказать для возвращения в Краков. Не хотел дожидаться дня, чтобы его большее число особ не видело, и выскользнул незамеченный. Никита несколько раз начинал сетовать, но тот не дал ему говорить. За корчмой они в молчании обнялись и дворовый, видя удаляющиеся санки, долго стоял как вкопанный.
Его честное сердце не могло понять этого решения мечника. Не дожидаясь Квинты и музыки, сразу же после того, как конь подкрепился, он велел слуге запрягать, бросил свёрток в ноги и возвратился в Межейевицы.
Маерку только объявил, что если бы он говорил о Янаше, навсегда потерял бы расположение мечника.
– Чем-то хлопец провинился! – сказал в духе еврей. – Но что мне до этого! Хотят, чтобы его не было, – пусть его не будет.
Он пожал плечами и своим также приказал молчать.
Следующий день в Межейевицах, который пытались сделать весёлым, вовсе таковым не был. Что-то отягощало все сердца, какое-то беспокойство было видно на лицах. В усадьбе, хотя не знали ничего, ночная экспедиция Никиты в городок, долгое совещание в покое хозяев давали пищу для размышления. Объясняли это приготовлениями к приёму гостей, но Никита, вопрошаемый, своим упорным молчанием будил подозрения. По неспокойному и задумчивому виду обоих хозяев также догадались, что пришло что-то недоброе, что старались скрыть.
