– Это тебе даже следует, – отозвался король, – потому что на турках нужно реванш взять за то, что от них натерпелись. Езжай-ка, езжай, а когда поткрепишься, и место тебе найдётся.
Король дал ему руку для поцелуя и на том аудиенция окончилась. Выходящему Янашу маршалок дал двадцать дукатов; Янаш вышел из замка уже только думая, как бы скорее добраться до Межейевиц.
Прежде чем отправился в замок, он зашёл утром в костёл; стало быть, не оставалось ничего, только спешить в гостиницу, попрощаться со Збилутовским и думать об экипаже, по той причине, что на коне ослабевший Янаш так измучился от тряски, что на нём уже путешествия отбывать не мог. Итак, он пошёл прямо к Збилутовским. Едва он показался в дверях, выглянув из другой комнаты, товарищ воскликнул:
– Вот и он!
А затем выглянула седая голова и всё в морщинках лицо сгорбленного незнакомого человека. Старик был какой-то жалкий, покорный, убогий, в потрёпанном и залежалом длинном контуше, который раньше был сделан на фигуру лучшей полноты, потому что он на нём висел, как на колышке. Маленькими прижмуренными глазами, нахмурив лоб, он долго всматривался в прибывшего. Збилутовский смеялся.
– Узнаёте друг друга, ибо это одна кровь, вы оба Корчаки.
Только теперь Янаш догадался, что это был тот славный Шкварка, который некогда отказал ему в приюте, зарекаясь, что у него госпиталя нет.
Поэтому издалека он ему очень поклонился и не думал навязываться. Шкварка же, расставив обе руки, подошёл к нему с чрезмерной нежностью обнимать, говоря шепелявым и тоненьким голоском:
– Дорогой! Корчак! Боже мой, наша кровь, из неволи! Из турецкой! Дай обнять тебя, мой голубок!
Янаш дал обнять себя, поцеловал его в плечо, уже почувствовал несвежесть контуша, но затем отступил. Старый Корчак сел и как на радугу смотрел на него прижмуренными глазами, повторяя: «Голубочек!»
– Пан Корчак, – рассмеялся Збилутовский, – очень хотел вас повидать. Ведь вы кровные.
– Думаю, что далёкие, – отпарировал Янаш.
– Далёкие или не так уж, голубок мой, – сказал старик, – твой дед был Фабиан, а с моим отцом Себастианом рождены были, да, дорогой мой. Нам в семье всегда несчастливилось. Воля Божья, кого любит Бог, тому крест посылает, да, мой голубок! Ваш отец всё потерял, мой также; я не имел ничего, вышел в свет в залатаной рубашке.
– Но вы зато замечательное наследство приобрели, – сказал Збилутовский.
Старик потряс руками.
– Я? Кто это вам сказал? Несчастье! Долгое, бедное! Неурожай, процесс, адвокаты; последний грош патрону высосал из кармана. Я – бедняк!
Он взглянул на Янаша, который не говорил ничего. Ему было важно думать о путешествии, но Збилутовский без обеда отпустить не хотел. Миска с крупником уже шла на стол. Неожиданные гости делали приём немного трудным, нашлись какие-то тарелки, но ложек не хватало.
Оказалось, что старый Корчак, бывшим обычаем, запазухой имел дорожную ложку, которую некогда всегда возили с собой, потому что шляхтич без сабли, ножа, ложки и трута не выходил. Для Янаша нож одолжили у хозяина и, смеясь, сели к столу и припоминая, как жили и кормились у Аги.
Пани Збилутовская слушала, вздыхая, и поцеловала мужа за то, что столько вытерпел. Корчак вздыхал над несчастьями двух пленников, но ел неумеренно и жадно и глаз с Янаша не спуская.
Полевка и жареное мясо составляли весь обед, зелёненькая буталка стояла на столе, чтобы было чем запивать. И это старичок попробовал и как-то у него после неё глаза раскрылись – потому что сначала как крот смотрел – и на устах собиралась улыбка.
– Хотя это невежливо, едва отерев уста, я прощаюсь с милостивыми хозяевами, – сказал, вставая, Янаш, – но кому в дорогу, тому время.
Говоря это, он поцеловал руку хозяйки, щёки товарища, маленького мальчика в лоб, низко поклонился Корчаку и хотел выходить, когда старик быстро начал искать шапку и контуш и вместе с ним поспешно выбрался на порог. Это был неожиданный и не слишком желанный товарищ для Янаша. За порогом он схватил его за руку.
– Ты где живёшь, дорогой? – спросил он. – Я бы хотел словечком с тобой перемолвиться.
Они остановились перед дверями комнатки, Корчак вошёл.
– Чего это ты, голубок, так спешишь? – шепнул он, оглядываясь. – Я… я хотел бы тебя узнать лучше и ещё полюбить. Потому что и так люблю, как свою кровь.
Он огляделся и ещё снизил голос.
– Я бедный, это правда, – говорил он далее, – страшно бедный. Съели меня окончательно адвокаты, но что-то там есть! После моей смерти что-то янашлось бы. Детей у меня нет, мой Стефус на шестом годике, бедняжка, скончался. Я состарился, я одряхлел, глаза не служат, одышка мучает.
Он посмотрел на Янаша, который спокойно молчал, и взял его за руку.
– Если бы ты мне хотел служить и помогать, и отдаться мне полностью, гм? Там бы что-то нашлось! Уже никого не имею.
– Я всем обязан мечнику, – прервал Янаш.
– А что тебе мечник даст? – воскликнул Корчак. – Удода на костёле? У меня всегда там что-то позже нашлось бы. Уж с этой бедностью и голодом нужно бы смириться, потому что у меня в доме худо! Но… – он снова посмотрел в глаза Янашу. – Гм? Голубок! Что скажешь?
– Благодарю вас, благодетель, за ваши добрые соображения, – ответствовал Янаш. – Без какой-либо даже надежды и награды готов вам служить, но я годен только к рыцарскому ремесл у.
– Прекрасное ремесло, – шикнул старик, – шишки в награду. А что после этого, ваша милость? На старость под костёлом сидеть? Зачем тебе это?
– Пан мечник воспитал меня как собственного ребёнка, я слушаюсь его, как отца, без него собой не распоряжаюсь, – отозвался Янаш, – вот и его величество король обещал мне место в своём полку.
Корчак пожал плечами.
– Но потому что ты, голубок, ничего не знаешь, – это так говориться propter invidiam, что ничего нет. Я там великих вещей не имею, но всегда что-то есть. Неприглядный кусочек земли… если бы ты его очистил…
У Янаша не было времени.
– Извини меня, пан благодетель, – сказал он, – на законника не родился и не учился.
– О, я тебе говорю, не зарекайся, сердечко моё, не плюй в воду, подумай. Я подожду. Я еду домой, пиши мне на Сандомир в Мациенчин. Понимаешь, голубок? В Мациенчин? Уж только до Сандомира, а там меня знают.
Он начал сильно обнимать Янаша и наконец вышел.
Этого же дня Корчак нанял коня и перед ночью уже отправился в дорогу.
* * *
В Межейевицкой усадьбе по поводу запуст (карнавала) (Масленицы) был великий съезд.
Так говорили, хотя привезённые скрипачи и приглашённые гости под тем предлогом были одновременно созваны паном мечником, чтобы свидетельствовали о популярности и богатстве его дома в глазах каштеляница Яблоновского.
Направляясь из Подола к родителям на Русь, каштеляниц как-то так решил принести почтение пани мечниковой.
Попал тут на великую радость по поводу освобождения и возвращения самого мечника, который уже несколько недель был дома; и на грусть вместе, хотя тот отделывался молчанием, потому что пришла весть из Кракова, что Янаш, который освободил своего пана и добродетеля, пал жертвой своей преданности.
Мечник чрезвычайно сильно это почувствовал. В течении нескольких дней он ходил как осоловелый, вздыхая и вытирая слёзы, потому что очень любил парня. Ядзя заболела потом и неделю была в опасности, а, встав с ложа, не могла ещё прийти в себя. Оба родителя старались ласками вернуть ребёнка к жизни. Она грустно им улыбалась, не говорила ничего, но ходила как тень и страшно изменилась лицом.
Одна мечникова знала причину этой грусти ребёнка, но даже перед мужем не говорила об этом, перед дочкой делала вид, что ни о чём не догадывается, перед собой не скрывала, что Бог, зовя за собой Янаша, от великого беспокойства её избавил. Молилась за его душу и признавала в том Божье Провидение.
Поэтому была уверена, что Ядзя переболеет, перегрустит и забудет.
А когда среди этой заботы о единственной дочери неожиданно подъехал каштеляниц, о котором она много рассказывала мужу, неизмерно обрадовалась, будучи уверенной, что это развлечёт доч к у.
Не был пан мечник склонен к тому, чтобы праздничной колигацией поднимать свой дом, несколько иначе, однако, чем жена, на это смотрел.
– Моя жена, моя панна, – говорил он жене, – прекрасное это имя и дом великий, и владения обширные, но я бы предпочёл ребёнка отдать шляхтичу, тогда бы её там уважали, а в панском доме всегда будет казаться, что мне милость оказали. Между тем мечник Збоинский, simplex servus Dei, ни в чьей милости не нуждается, а панна мечниковна имеет такой кусок хлеба в запасе, что себе может выбирать мужа, какого захочет!
– Но может ли выбрать кого-нибудь лучше него? – говорила мечникова. – Парень как кукла, придворный, солдат, храбрый, благородный.
– Та, та, та, – прервал Збоинский, – несомненно, несомненно, но я бы такого простого предпочёл шляхтича, чтобы от него хоть немного чесноком слышно было, потому что я в мускус не верю, а от того мускусом смердит.
