Козельский и Старобельский лагеря впоследствии использовались для содержания лиц польской национальности, вывезенных из западных областей Украины, Белоруссии и Прибалтики. Причем сведения о прежнем контингенте этих лагерей от них тщательно скрывались. Здания Осташковского лагеря в августе 1940 года были переданы краеведческому музею.
Таким образом, документы из советских архивов позволяют даже в отсутствие приказов об их расстреле и захоронении проследить судьбу интернированных польских офицеров, содержавшихся в лагерях НКВД в Козельске, Старобельске и Осташкове. Выборочное пофамильное сопоставление списков на отправку из Козельского лагеря и списков опознания, составленных немцами весной 1943 года во время эксгумации, показало наличие прямых совпадений, что является доказательством взаимосвязи наступивших событий.
На базе новых документальных фактов советскими историками подготовлены материалы для публикации. Некоторые из них уже утверждены редколлегиями и приняты в производство. Выход в свет планируется на июнь—июль.
Появление таких публикаций создавало бы в известном смысле новую ситуацию. Наш аргумент — в госархивах СССР не обнаружено материалов, раскрывающих истинную подоплеку катынской трагедии, — стал бы недостоверным. Выявленные учеными материалы, а ими, несомненно, вскрыта лишь часть тайников, в сочетании с данными, на которые опирается в своих оценках польская сторона, вряд ли позволит нам дальше придерживаться прежних версий и уклоняться от подведения черты. С учетом предстоящего 50-летия Катыни надо было бы так или иначе определяться в нашей позиции.
Видимо, с наименьшими издержками сопряжен следующий вариант:
Сообщить В. Ярузельскому, что в результате тщательной проверки соответствующих архивохранилищ нами не найдено прямых свидетельств (приказов, распоряжений и т. д.), позволяющих назвать точное время и конкретных виновников катынской трагедии. Вместе с тем в архивном наследии Главного управления НКВД по делам военнопленных и интернированных, а также Управления конвойных войск НКВД за 1940 год обнаружены индиции, которые подвергают сомнению достоверность «доклада Н. Бурденко». На основании означенных индиций можно сделать вывод о том, что гибель польских офицеров в районе Катыни дело рук НКВД и персонально Берии и Меркулова.
Встает вопрос, в какой форме и когда довести до сведения польской и советской общественности этот вывод. Здесь нужен совет президента РП, имея в виду необходимость политически закрыть проблему и одновременно избежать взрыва эмоций.
Прошу рассмотреть.
Ваш Фалин
Приложение 14. МАТТИАС РУСТ
Мысли, касающиеся моего ареста
Арест произошел почти сам собой. Словно из ничего рядом со мной у самолета возникли трое мужчин различного возраста.
Самый молодой представился как переводчик, кто были двое других, мне не суждено было узнать. Первое, что хотели у меня выяснить, — нет ли на борту «Цесны» оружия. Чтобы тут не оставалось никаких сомнений, меня попросили сдернуть плед, которым я прикрыл багажный отсек пилота.
Когда стало очевидным, что под пледом не находилось никакого оружия или сходных с оружием предметов, в глазах мистических господ в штатском отразилось явное облегчение.
Несмотря на в высшей степени гнетущую ситуацию, атмосфера выглядела необычно разряженной. Официальные представители, казалось, подступались к делу без предвзятости. После того, как я вручил ключи от самолета младшему из двух господ, мы отправились на переполненной «Волге» к ближайшему отделению милиции.
Настроение в машине было более чем светлым. Я даже во сне не мог себе представить, что советские [люди] бывают такими открытыми. Меня это приятно удивило и одновременно наполнило таким благодушным настроением, что я не понял (когда занял место в автомашине), что находился на пути в тюрьму.
Также по прибытии в отделение милиции я встретил только симпатию, ни следа ненависти или неприязни, никто не показал себя оскорбленным или обиженным моим противозаконным вторжением.
Все оставляло почти нереалистическое впечатление, словно совершалось, можно сказать, в каком-то другом мире. В свете конфронтации Восток — Запад, на всем оставлявшей отпечаток, подобная встреча должна была бы протекать враждебней, по меньшей мере холодней.
Даже позднее, в ходе допроса, длившегося в Лефортовской тюрьме ночь напролет, у меня ни на минуту не появилось чувства страха, хотя нетрудно было догадаться, что понадобится какое-то время, прежде чем — вопреки внедрившейся в кровь и плоть подозрительности — согласятся с тем, что мною двигали мирные намерения. Лишь через три недели КГБ подарил мне наконец желанное доверие.
24 июня 1987 года меня вызвали к следователям, и они сообщили, что основное разбирательство завершено, что в моих показаниях не обнаружено противоречий и отпали основания предполагать, что полет был совершен с провокационными целями, не говоря уже о том, что за ним кроются заговорщики.
С этого дня режим был значительно смягчен. Так, к примеру, время для прогулок, имеющих для заключенного неописуемое значение, было увеличено с часа до трех часов в день. Мне разрешили прогуливаться в тюремном саду, для этого, в общем, не предназначенном, тем самым ушла в прошлое разминочная клетка, расположенная на крыше изолятора. Кроме того, мне выдали более комфортабельные постельные принадлежности и значительно улучшили рацион питания.
Начальник следственного отделения приказал выписывать мне свежий белый хлеб — как знак своего расположения. Вечером 24 июня он заявил в разговоре со мной, что считает меня другом СССР.
Хотя от наступивших перемен закружилась голова, я не могу утверждать, что они обрушились на меня как с ясного неба. По ходу почти ежедневных допросов нельзя было не заметить, что вопреки принципиальной готовности поверить мне, наличествовавшей изначально, овладевшая людьми подозрительность не позволяла доверию сразу же возобладать.
Для меня лично 24 июня 1987 года был самым прекрасным днем из 432 дней, проведенных в заключении. Тогда я удостоился не только приятного признания, но совершилось и нечто другое — остальные участники перенеслись в новый мир, в мир, свободный от подозрений и сомнений. Я убежден в том, что, если бы этим «чистым делом» не злоупотребляли в политических целях, оно вполне могло бы послужить на пользу реформам в Советском Союзе.
Вывод: следственные работники КГБ с самого начала были дружественно настроены ко мне, они не сделали ничего, что в тех условиях могло обернуться мне во вред; совсем наоборот, они постоянно прилагали усилия к тому, чтобы поддержать меня, и искренне разделяли мое возмущение публикациями в прессе западноевропейских стран и прежде всего в Федеративной Республике, от которых волосы вставали дыбом.
Эта констатация явно противоречит обычным до того времени версиям образа действий КГБ.
Вопрос, почему в моем случае впервые отошли от принятой практики, оставим открытым.
16 октября 1996 года
Приложение 15. ИНТЕРВЬЮ ДИРКА ЗАГЕРА ПО ВТОРОМУ НЕМЕЦКОМУ ТЕЛЕВИДЕНИЮ
23 сентября 1987 года, 23.00
Беседа с В.М. Фалиным о визите Хонеккера в ФРГ
Ведущий: Перед тем как начать наше путешествие в один из районов Советского Союза, который до этого был закрыт для иностранцев, мы предлагаем вам побывать в Москве. Темы: два немецких государства после визита Хонеккера; возможности продолжения политики разрядки в Европе; что может дать немцам, с точки зрения Советского Союза, наш общий европейский дом, как его называет Горбачев. По этим темам Дирк Загер вел беседу в Москве с Валентином Фалиным, в течение длительного времени занимавшим пост посла СССР в Бонне. В настоящее время Фалин — руководитель агентства печати «Новости» и советник Горбачева.
Загер: Господин Фалин, Председатель Государственного Совета ГДР посетил Бонн и совершил поездку по ФРГ. Что изменил этот визит с точки зрения Советского Союза в Европе?
Фалин: Полагаю, это был необходимый и неизбежный шаг в интересах нормализации, точнее — дальнейшей нормализации отношений между ГДР и Федеративной Республикой Германией и, в этом смысле, нормализации ситуации в Европе.
3 а г е р: Можете ли Вы себе представить, что такой визит вызывает и озабоченность тем, что два германских государства слишком тесно сближаются друг с другом?
Фалин: На нашей стороне едва ли, ибо мы вполне понимаем ситуацию, хорошо информированы о намерениях и целях наших друзей. У нас и наших друзей общие представления о дальнейшем развитии Европы, отношений между Востоком и Западом, о фундаментальных вопросах сотрудничества в Европе. Поэтому мы исходим из того, что ФРГ посещал не только представитель Германской Демократической Республики, но и представитель всего нашего содружества.
