— Вот, — сказал Айнулла, ткнув пальцем в сторону большой комнаты. — Поняли теперь? Не погас огонь в сердцах стариков, потому и поется им!
— И-и, — пискнула худощавая Тамара, — песню кто не поет!
Айнулла-бабай покачал невесело головой.
— Э-э, дочка, нет, не говори так. В мире много еще таких, кому не поется. К тому же петь, раззявив рот, с пьяной башки — это не пенье, а ослиный рев. Песня, которая из души льется, — штука тонкая. Это трель соловья на рассвете, от такой песни трепещет человеческое сердце. Вам поди приходится читать книжки о революционерах, которые шли с песней даже на расстрел. Я по радио слышал. Вот у кого в сердцах горел огонь неугасимый! Песня в устах таких людей и есть настоящая песня.
Кажется, опять кто-то собрался уходить. В зале послышались возгласы прощания.
Ушли Матвей Яковлевич с Ольгой Александровной, Ильшат с Надеждой Николаевной.
Собрался уходить и Артем Михайлович с дочерью. Уже одетый, держа в руках свою круглую, похожую на каравай, отороченную мехом шапку, профессор спросил Иштугана:
— Ну, как идут мои дела с головкой блока? Мне говорили, ты тоже взялся за эту работу.
— Да, мозгую, прикидываю и так и эдак, да пока не поддается, Артем Михайлович.
— Поддастся, поддастся. Я знаю, ты как тульский левша, что блоху подковал. Ты, я верю, добьешься своего… Только не отступай.
— Такого за нами, кажется, не водилось, — улыбнулся уголком рта довольный похвалой Иштуган.
Профессор пожал ему руку и вдруг вспомнил:
— А с вибрацией как?
— Об этом у отца вон спросите.
— Спрашивал, да он, хитрюга, все на тебя валит.
Профессор уже слышал, что Иштуган сделал для гашения колебаний резца новый пружинный виброгаситель, об этом ему рассказывал сам Сулейман, стоявший сейчас в сторонке и посмеивавшийся в усы, будто никакого такого разговора между ними и не было.
— Ну хорошо, а как с вибрацией самой детали? — продолжал профессор, держа Иштугана за пуговицу пиджака и слегка притягивая к себе. — Мы же договорились с тобой, что не мешает изучить вибрацию резца и детали раздельно.
— Это так, Артем Михайлович, но мне все не удается выяснить, в чем основная причина вибрации детали — в станке или в резце. Поярков, правда, говорит, что тут и голову-то ломать не над чем, все давным-давно доказано и передоказано.
Низко нависшие седые брови профессора сдвинулись. Должно быть, очень не по нутру пришлись ему слова Пояркова. Но голос его звучал ровно, когда он спросил молодого Уразметова:
— А вы какого мнения насчет этого, Иштуган Сулейманович?
— Кажется, ученые правы…
Профессор, разговаривавший до того спокойно, вдруг вскипел.
— Кажется?! Что значит «кажется»? В науке я такого слова не знаю. И вы, Иштуган Сулейманович, не только рабочий, но и исследователь. Бросим это «кажется»! Да-ас!.. Доказать нужно. — И уже спокойнее продолжал: — Постарайтесь, Иштуган Сулейманович, приладить приспособления, которые бы гасили в отдельности вибрацию суппорта, станины, бабок. А там посмотрим… Я тебе приготовил книги. Забери. Ну, заболтался… — И он погрозил пальцем посмеивающемуся в усы Сулейману: — Не отделаешься, не отделаешься так просто от меня, старый хитрец. Помоги Иштугану одолеть головку блока. У тебя две головы, у Иштугана столько же. Авось в четыре головы что-нибудь сообразите.
— Не волнуйся, Артем. Постараемся, сделаем. Слово!.. — И Сулейман, приложив к груди руку, склонился в поклоне.
Гости ушли. В зале остались Сулейман с Айнуллой.
— Айнулла-абзы, тебе ведь ни на трамвай, ни на автобус спешить не нужно, давай споем на пару, — сказал Сулейман. — На душе что-то не того… Старуха вспомнилась… Тебе хорошо, старуха твоя рядом. А мне без моей тоска, парень… Ну, присаживайся на диван. — И он положил на плечо Айнулле свою тяжелую руку. — Ты начнешь или я?
— Начинай ты, Сулей. Свои «Бакалы». Любишь ты эту песню.
— Люблю! — не стал отрицать Сулейман и глубоко вздохнул. — Как вспомнятся друзья — сердце в груди переворачивается. Мы трое стоим еще, как три дуба. А ведь нас, Айнулла-абзы, не трое было… Много нас было. Кого расстреляли у заводских ворот, кого плетью до смерти забили, конями потоптали. Многие в Сибири сгнили. Многие полегли, когда брали казанский кремль, в схватке с белыми. Могилы других рассеяны по всей стране…
— Точно, точно… — закивал Айнулла. — Я-то сам в эти края переселился уже при Советской власти. Но пришлось мне воевать против царских палачей. Старики рассказывают, вы здесь крепко бились. Без друзей, Сулей, какой интерес. Без друзей, Сулей, свет не мил. Птица сильна крыльями, человек дружбой. Еще при дедах наших пословица эта в ходу была.
— Правду говоришь, Айнулла-абзы, — согласился Сулейман и затянул:
По дороге караваны проходили, проходили,И стелились над землею клубы пыли, клубы пыли…Ах, когда б джигиты наши дружно жили, дружно жили,То и годы б незаметно проходили, проходили.Я поднялся в горы, в горы… взмыл из рук мой сокол, сокол.Он найдет, отыщет птицу, даже скрытую осокой…Ах, не только лишь богатством, но готов я, но готов яС верным другом поделиться даже кровью, даже кровью.
Затихла песня. Оба долго сидели в раздумье.
— О-хо-хо! — вздохнул Сулейман. — Ну, теперь, Айнулла, начинай ты.
— В моей песне толку мало…
— Айда, айда, не торгуйся, как на базаре, хитрец. Знаем тебя, старую лису. Во рту соловья прячешь…
— В молодости, может, оно и было что-то вроде того, ну, а теперь я что младенец. И песня у меня, как у зяблика, одна. Зяблик, знаешь небось, всю свою жизнь одну песню поет. И воображает, что красивее песни нет. Передразнишь его, — а он тебе тотчас в ответ свое «фьюить, фьюить». Так вот и я: «Щиновай калюса, пара лошадей, туда-сюда. Айхайлюк…» Нет, сегодня другую спою. Сулей, я давеча вон девушкам рассказывал про огонь неугасимый. И у самого в душе огонь зашевелился. Айда, сестричка Гульчира, музыку давай. Без музыки мой граммофон не играет. «За избой пять колов».
Айнулла-бабай подождал, пока Гульчира усядется за пианино, и, еле заметно раздвинув губы, запел:
Ай, лисица в лесной пробирается мгле,Тоньше конского волоса след на земле…За избой пять колов —Крепче древних стволов.Ай, молодцы!..Тихо, тихо у сердца спросил я, любя:Разве грех, коль разок поцелую тебя?
Женщины и девушки, сгрудившись у обоих дверей залы, слушали Айнуллу. Нурия с Тамарой легонько подтолкнули друг друга и принялись что-то шептать Лене на ухо: видимо, переводили слова песни. При последнем слове все трое звонко рассмеялись. А Абыз Чичи, подняв глаза на Марьям, как бы ища у нее сочувствия, всплеснула руками.
— Смотрите-ка, что поет, негодная тварь! С ума, что ли, сошел, а?
Но Айнулла-бабай продолжал:
Нас вдвоем разве видел хоть чей-нибудь глаз?Что ж напраслину, друг, возводили на нас?За избой пять колов —Крепче древних стволов.Ай, молодцы!..Тихо, тихо у сердца спросил я, любя:Разве грех, коль разок поцелую тебя?
— Браво, старик, молодец! Раз уж начал, спой еще одну. — И Сулейман, не дожидаясь согласия Айнуллы, крикнул дочери: — «Цепочку от часов!»
Гульчира, у которой защемило на сердце от песни Айнуллы, тихонько заиграла вступление. Она боялась поддаться нахлынувшей вдруг тоске, чувствуя, что вся дрожит, до того разбередили ее слова песни. Но она, закусив губу, продолжала играть. Айнулла протяжно выводил:
Поступь тверда у гнедого коня моего.Знай — из зеленого тута копытце его…Ай, потерялЯ цепочку часов пред рассветом.Может быть, пташечка, ты ее видела где то?Ох, в красавца не влюбляйся:Будешь плакать по любимом,Будешь весь свой век горетьТы в огне неугасимом…Ай, потерял…
Вот наконец и последний аккорд. Глаза Гульчиры были полны слез. Она проворно поднялась и скользнула в комнату Иштугана. Наблюдавшая все это Марьям поспешила за ней.
Уткнувшись лицом в стол, Гульчира обливалась беззвучными слезами, плечи ее мелко вздрагивали. Марьям прикрыла поплотнее дверь, подсела к Гульчире и, гладя ее волосы, спросила:
— Что с тобой, Гульчира, дорогая?.. Весь вечер была грустная какая-то, а теперь и вовсе слез удержать не можешь. Откройся, прошу тебя… Не мучай нас и сама не мучайся. Отец ведь тоже замечает, что с тобой что-то неладное творится.
Но Гульчира не могла пересилить себя и остановить слезы. Когда Марьям, обняв за плечи, приподняла ее, девушка уткнулась лицом в ее грудь.
— Гульчира, родная… Что случилось? Скажи наконец…
— Не спрашивай, апа… Молю тебя, не терзай моего сердца. Не могу я говорить об этом.
