— Хорошо, пусть будет по-твоему, — сказала Нурия, наливая отцу чай. — Не нравится Рудик и Русик, назовем Талгатом и Шаукатом. И в рифму и народно.
— Га! — погрозил дочери пальцем Сулейман. — Смотри ты, народно!.. Эти имена, если хочешь знать, страсть любили давать своим сынкам казанские баи, дабы их чада хоть чем-нибудь походили на турецких султанов. Позорить нашу рабочую семью именами, которыми награждали султанов?.. Нет, не пойдет! Ты, дочка, прочитай-ка книгу Тукая насчет имен. Очень толково написано…
— Э-э, папа, если разбираться, как Абыз Чичи говорит, то и твое имя — имя пророка. Только вот у тебя кольца нет[17].
Нурия рассмеялась.
Сулейман-абзы приосанился.
— Ты своего отца в пример не бери. Твоему отцу всяко сойдет. Он человек прошлой эпохи. А тут о будущей речь!
— Так уж и быть, отец, признаемся, — сказал Иштуган. — Мы вот как думали: одного Ильдусом назвать, другого Ильгизом.
Сразу повеселев, Сулейман хлопнул тыльной стороной правой руки о ладонь левой.
— Вот это подходяще по крайней мере! Один — друг страны, другой — путешествующий по стране[18]. Здорово! Вот и поднимем бокалы в честь Ильдуса и Ильгиза. Пусть жизнь их будет долга, пусть будут счастливы и вырастут, как дедушка их, горячими, неугомонными головушками.
Он осушил рюмку водки. По комнате раскатился его счастливый, довольный смех.
7
Роди´ны устроили в субботу. Часов в семь вечера стали сходиться гости. Первым пришел сосед Айнулла со своей старухой Абыз Чичи. В руках у Айнуллы был узелок побольше, из красной клетчатой скатерти, в руках Абыз Чичи — поменьше, из белого сарпинкового платка. Не спеша раздевшись, прошли в большую комнату, развязали узелки. В одном на серебряном подносе лежал, поражая глаз искусным ажурным плетением, пирог с начинкой из изюма и яблок; из другого узелка были извлечены две маленькие узорчатые чашечки с крышками.
— В одной мед, в другой масло, — сказала Абыз Чичи и, держа чашки на вытянутых руках, мелкими шажками прошла к детям. — Пусть ротики моих голубков будут всегда в меду и масле. Ну-ка… — Набрав на кончик серебряной ложечки меду и масла, она дала пососать обоим мальчикам, затем пожелала Иштугану с Марьям долгой-долгой жизни, чтобы вырастили детей своих себе на счастливую старость, людям на радость.
— Хороший ты человек, Абыз Чичи! — обняла ее за шею Нурия.
Растаявшая от добрых слов старуха сказала, растягивая в добродушной улыбке свой беззубый рот:
— И тебе, душа моя, когда ты лежала таким же вот несмышленышем, давала лизнуть меду с маслом. Оттого и сладок твой язык, будто птички поют, оттого и слова твои мягки, что масло, и чаша счастья твоя полным-полна. Только вот одно не по душе мне — зачем, подобно уличным мальчишкам, лазаешь по крышам сараев да гоняешь голубей? Старик-то мой ладно уж, всю свою жизнь был голубиным жуликом, и в деревне его родню иначе не называли, как «голубятниками». А вот взрослой девушке не к лицу, крылышко мое, голубей гонять… Замуж никто не возьмет! — закончила старушка неожиданным предостережением.
Вспыхнув, как маков цвет, Нурия фыркнула и выбежала стремглав из комнаты.
— Ишь какая огненная, «блоха», — с любовью глядя ей вслед, сказала старушка. — Теперешним девушкам, красавица ты моя, — обратилась она к хлопотавшей возле ребят Марьям, — с малых лет уже все известно… Смотри, как припустилась… — И, тут же забыв о Нурии, стала внушать Марьям, что непременно надо сделать отметину сажей на лобиках малышей.
— Вреда от того не будет никакого, красавица ты моя, потому только чуть коснешься пальчиком. Старинный обычай — верно. А ты не отвергай его, не отвергай… В нашем доме нынче вся слобода сойдется. Разные люди есть. И глаз у них разный. В былые времена старухи говаривали: дурной глаз и коня с ног валит. Да, красавица моя… ты не смейся. Стариковские слова, они всегда правдой оборачиваются. Я сама в детстве страсть плаксива была. Мать-покойница, пусть душа ее познает райское блаженство, рассказывала, только тогда успокоилась, как через меня медведя прогнали…
За Айнуллой подоспел Матвей Яковлевич с Ольгой Александровной — тоже с увесистыми свертками в руках. Не успел умолкнуть шум-гам встречи, снова прозвенел звонок. На этот раз пришел Артем Михайлович с дочерью. И они держали в руках свертки.
— Примете гостей? Или поворачивать руль? — пошутил Зеланский.
— Артем, дружище, — послышался из зала возбужденный голос чуть захмелевшего Сулеймана. — Погоди, задам я тебе руль… На белом свете нет и не бывало человека, который бы повернул с порога дома Сулеймана. Проходи, проходи, Артем.
Он втянул Артема Михайловича за руку в квартиру.
— Ну, Марьям Хафизовна, поздравляю. И тебя, Иштуган Сулейманович. И тебя, дорогой друг, поздравляю… — обратился Зеланский к Сулейману. — Вот теперь ты стал настоящим бабаем, а то одно звание что бабай… Теперь можно и бороду отпускать.
— У нас, Артем, говорят: борода и у козла есть. Не велик почет. А отрастить все же придется. Порядок уж такой. Проходи, пожалуйста, Мотька Погорельцев уже здесь… — И он открыл дверь большой комнаты.
Спустя минут десять пришла Надежда Николаевна. Больше всех обрадовалась ее приходу Нурия. Повиснув у нее на шее и крепко расцеловав, она сама раздела ее и повела к Марьям.
Там она шепнула ей на ухо:
— Ильшат-апа здесь.
Надежда Николаевна еще не виделась с подругой своей юности.
— Где она? — быстро спросила Надежда Николаевна.
Нурия повела ее в девичью комнату.
Пришли новые гости. Встречать их вышли Гульчира, Марьям и Иштуган. Увидев среди гостей Гену Антонова, Гульчира растерялась, щеки ее покрылись краской.
После того двери уже не закрывались. Беспрерывной вереницей шли родственники, друзья, товарищи по работе, соседи, знакомые Иштугана и Марьям. Они притащили вороха цветов, нанесли кучу самых разнообразных подарков. «Командующая парадом» Нурия, принимая подарки, расставляла их в зале на специально приготовленном столике. В комнату, где лежали малыши, мужчин не пускали. Туда могли заходить только женщины, да и то поодиночке.
— Зря, красавица моя, не слушаешь меня, — бормотала себе под нос Абыз Чичи, не отходившая от детей. — Одна придет посмотрит, другая придет посмотрит… Вздумает сердиться, пусть сердится, а мне таки жалко бедных птенчиков.
Проскользнув на кухню, она сунула палец в самоварную трубу и припечатала вымазанным в саже пальцем лобики безмятежно посапывавших малышей.
— Вот так хорошо будет. Теперь, бог даст, никто не сглазит, ни один дурной глаз не повредит.
Порхавшая по комнатам Нурия не забывала заглядывать и к малышам. Увидев пятнышки сажи на их лбах, она, негодуя, накинулась на старушку. Но Абыз Чичи не дала себя в обиду:
— Хоть ты и «командующая парадом», а в дела взрослых своего носа не суй, крапивник!
— Сейчас же сотру, — пригрозила вся красная от возмущения Нурия. И уже вытащила из кармана белого передника платочек.
Абыз Чичи загородила детей.
— Я тебе сотру!.. Коли такая умная, перво-наперво себе бы лоб вытерла. Когда твоя покойная мать принесла тебя, запеленатую, кто же, как не я, помазал тебе лоб. И вот не сглазили, ишь какой красавицей выросла. Глаза слепит твоя красота. Нет человека, который не любовался бы тобой.
— Подумаешь, есть чем любоваться… — надула губки Нурия, но видно было, что последние слова Абыз Чичи пришлись ей по вкусу. — А я — то не догадывалась, с чего я такая черная. Вот, оказывается, почему я похожа на трубочиста. Ты меня в саже вымазала.
Старуха только открыла рот, чтобы осадить негодницу, но тут в комнату вошли Марьям с Валентиной — дочерью Артема Михайловича.
— Ах, что это за черные пятнышки на лобиках малышей? — встревожилась Валентина.
Марьям укоризненно посмотрела на Абыз Чичи. Старуха молча подняла на нее упрямый взгляд. Он, казалось, говорил: «Не послушалась, когда тебе по-хорошему говорили, так самовольно сделала».
— Это что, принято у вас? Для чего эта сажа? — поинтересовалась Валентина.
Абыз Чичи не нашла нужным пускаться в объяснения, Нурия, смешливо глянув на Валю, сказала:
— Это чтоб не сглазили… Бабушка говорит, — показала Нурия рукой на отвернувшуюся в смущении Абыз Чичи, — что бывают люди с дурным глазом… А сажа отводит его…
Валентина рассмеялась.
— Ну, уж если кто может сглазить, так это Уразметовы.
— Сказала… — рассыпалась смехом Нурия и убежала.
— Ладно, не будем заставлять гостей ждать, — возвестил наконец Сулейман. — Давайте рассаживайтесь, друзья. Айнулла-абзы, где прикажешь тебя посадить?
— Куда ни посадишь, везде ладно будет, Сулей. Гость — цветок хозяина, где посадят — там ему и мило.
Когда все уселись, Матвей Яковлевич поднял руку.
