предъявленный нами мандат сатанистов. Просто ночами разводить мост запрещалось, надо было вызывать буксир – сложная процедура. Тогда мы вчетвером разоружили часовых, никого не убив, впрочем. Порубили канаты, и течение само растащило понтоны в стороны …
– Сколько бойцов на судне? Взвод? Полурота? Больше ведь не поместится.
Я молчал.
– Пулемет имеется?.. Ладно. Давай поправляйся, ты еще послужишь родине. И не надо делать такое лицо. Ты же не у красных. Здесь все хотят тебе только добра, и твоему Государю – тоже.
– Какому Государю?
Полковник поморщился:
– Со мной ты еще можешь поиграть в конспирацию, но не советую с Верховным. Если ты не скажешь ему всей правды, я с тебя живого кожу сдеру и на барабан напялю.
На этом полковник оставил меня в покое. Вскоре принесли горячий суп, а потом пришел доктор. Он сделал мне укол морфия и еще чего-то, отчего я почувствовал себя человеком, а не отбивной котлетой, выброшенной на помойку. В голове не то чтобы прояснилось, но серый туман сменила легкая наркотическая дымка.
Доктор был добрый, седенький и худенький. Он не возмущался вслух, но всем своим видом показывал, что чувствует мою боль. Поскольку боль была повсюду, мой мозг не мог определить ее источников. Я спросил доктора, и он поведал, что у меня отбиты почки; кажется, трещины в двух ребрах; на коленях, бедрах и предплечьях следы ожогов от папиросы; сломаны два пальца на левой руке; мое лицо представляет собой сплошную зелено-багровую массу, но челюсти и зубы целы; и в довершение всего – тут я сначала даже не поверил – на левой лопатке у меня вырезана пятиконечная звезда. Вот это меня просто взбесило. Они тут что, совсем охренели? Я понимаю, допрос с пристрастием, но зачем же метить человека знаком Сатаны? За кого они меня принимают? Я же им сразу сказал, что я мичман Российского Императорского флота.
Доктор перевязал все, что можно было перевязать, помазал йодом все, что можно было помазать. Уходя, сказал:
– Молодой человек, прошу вас, ответьте им на все вопросы. Поверьте, никакие военные тайны не стоят вашей жизни.
– А если эти тайны будут стоить жизни кому-то другому?
Доктор покачал головой и вышел.
Суп и морфий сморили меня, и я задремал. Проснулся от шума в коридоре – что-то волокли. Потом во дворе несколько хриплых голосов затянули: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных …» Винтовочный залп их прервал. Потом опять волокли, пели и стреляли. Это повторилось несколько раз. Должен признаться, в тот момент я почувствовал уважение к тем, кто пел. Я ненавидел большевиков, но как-то так получилось, что оказался с ними в одном положении: меня заклеймили их звездой и к той же стенке могли поставить. Волна сочувствия к этим исчезающим жизням накрыла меня. Тут, наверно, еще и морфий сыграл свою роль. Собравшись с силами, я забрался на лавку, дотянулся до зарешеченного окна и заголосил:
– Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу, на славу нам!..
Мое жалкое блеяние, казалось, никуда не отлетало, не отрывалось от решетки, но чьих-то ушей оно все же достигло, потому что в ответ донеслось такое же едва слышное блеяние: «Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут. В бой роковой мы вступили с врагами, нас еще судьбы безвестные ждут …»
Так мы тянули каждый свое, пока за моей спиной не открылась дверь камеры. На пороге стоял поручик, дубасивший меня вчера весь день. Смотрел с иронией и даже с сочувствием.
– Вижу, вы оклемались, – сказал он вполне дружелюбно. – Песни поете. Выходите.
– Куда?
– Верховный вызывает.
– Крест верните.
Поручик достал из нагрудного кармана мой Георгиевский крест, отобранный при обыске, и положил на стул.
…После высадки с судна мне нужно было найти вокзал, чтобы отправиться в Омск, в ставку Верховного правителя адмирала Колчака, но ночью бродить по городу я не рискнул, опасаясь патрулей. Пересидел до рассвета на пристани за кучей ящиков. А когда утром вышел на главную улицу, увидел развешенные повсюду бело-зеленые флаги Сибирской директории. Верховный правитель России прибыл из Омска в Иркутск с инспекцией. Судьба, как говорил Государь.
Меня взяли сразу, едва только я поднялся в апартаменты Верховного на последнем этаже гостиницы «Бристоль» и обратился к дежурному адъютанту. На вопрос, кто я такой и почему мне нужно к адмиралу, я написал на листке бумаги отрывок письма, которое когда-то Государь написал Колчаку в Севастополь. Адъютант куда-то ушел. Появились двое офицеров и увели меня …
Когда в камере били и что-то спрашивали, я отвечал только одно: «У меня послание адмиралу Колчаку, лично … адмиралу Колчаку …» Потом я и вовсе перестал отвечать. Обнаружил себя на том черном поле среди рыжих костров. Черные люди доставали тела из ямы и складывали в ряд – холодные, лунной белизны тела, сиявшие в темноте …
Меня везли в автомобиле по улицам Иркутска, которые я уже не надеялся увидеть. Провели по черной лестнице гостиницы «Бристоль», но не к Верховному. Поселили в маленькой чистой комнате с кроватью.
Из записок мичмана Анненкова
18 сентября 1918 года
Три дня ожидания пошли на пользу моему измученному телу. Я спал. Вставал только к визиту врача, который приходил два раза в день, и к приему пищи, которую приносили три раза в день.
На третий день адъютант пришел за мной и отвел к адмиралу.
Колчак меня разглядывал, жестом предложил сесть в кресло. Я сел с трудом из-за боли в ребрах и пояснице.
– Сожалею, что так обошлись с вами без моего ведома. Но вы держались молодцом. Не выдали местонахождение Романовых.
– Я уже докладывал, ваше высокопревосходительство, что мне неизвестно их местонахождение. Меня высадили в городе. Судно ушло. Куда – не знаю. Так и было задумано, чтобы я не знал и не мог их выдать.
– Понимаю, – сказал Колчак, но видно было, что он мне не верит. – Как вы должны с ними связаться?
– Ваше высокопревосходительство, как только вы назначите время для встречи, я свяжусь с ними. Но для этого мне нужно быть на свободе.
– Наследник вместе с Николаем?
– Нет. Здесь только Государь. Других членов семьи с ним нет. И я не знаю, где они.
– Как они оказались на свободе?
– Не знаю. Я недавно с Государем.
– С Государем, – повторил Колчак раздумчиво. – Вы монархист?
– Так точно!
– Вы же молодой человек. Неужели вам не близки идеалы свободы?
– Осмелюсь доложить, ваше высокопревосходительство, Государь никогда
