Анненкова
18 сентября 1918 года
– Мы найдем ее! Непременно! – сказал Лиховский, заглядывая мне в лицо. – Я думал, ты ее застрелишь, настоятельницу.
– Опять скажешь, я спятил?
Но я и в самом деле был не в себе. Где на бесприютных и опасных улицах прифронтового города искать нашу маленькую Царевну? Как я мог поверить ей? Почему сразу не сообщил Государю о ее сумасбродных планах?
Опрос монахинь и обслуги ничего не дал. Все в один голос утверждали, что никто не приходил. И мы ушли, пока монашки не вызвали патруль из комендатуры.
Солнце садилось. От монастыря до пристани около двух верст. Если Настя и Демидова не дошли до монастыря, значит, кто-то мог видеть их на улице, или они зашли куда-нибудь, или … их схватили …
Мы сидели на лавке возле трактира, поджидали редких посетителей. К ним подходил Лиховский – от моей страшной рожи обыватели шарахались. Потом вошли в трактир, поговорили с буфетчиком. Потом – на конюшню и на постоялый двор. И по улице стучали во все ворота, за которыми бешено лаяли собаки и волком смотрели хозяева …
До пристани дошли, когда уже совсем стемнело. Сторож тоже никого не видел. Он разрешил нам развести огонь у дальнего амбара. Лиховский купил у него самогона, сала и хлеба. Сидели у огня, пили, но я не пьянел, а будто зарастал тьмой. Ощущал себя черным и твердым, как те камни, что носил в своем мешке Распутин.
Лиховский захмелел, улыбался и говорил без умолку о Татьяне. Мое темное отчаяние его угнетало. Он закрывался Татьяной от потери Насти, точно затыкал дыру в наших душах. Его болтовня должна была бы бесить меня, но – нет, просто отдавалась эхом внутри, в пустоте.
– Я купил кулон для Татьяны … однажды, – сказал я.
Лиховский заткнулся на полуслове и посмотрел на меня с ревнивым недоумением.
– Когда это ты успел?
– Четырнадцатый год. Мне было шестнадцать. Мы шли на Царской яхте из Петербурга в Крым вокруг всей Европы, как обычно. Семья летом ездила в Ялту поездом, а команда перегоняла туда яхту. В Неаполе на рынке я купил кулончик – серебряный, с каким-то камушком, а с каким – я даже не спросил. Мне он понравился и стоил ровно столько, сколько я мог заплатить. Накопил серебряных рублей из тех, что Государь жаловал команде на Рождество, на Пасху и на Троицу. В общем, я купил кулон для Татьяны.
– И подарил?
– Нет, так и не осмелился.
– Ты был влюблен в нее? – Лиховский прятал пьяную ревность за пьяной же ухмылкой.
Я подумал, не огорошить ли его еще больше, сообщив, что и сейчас влюблен в Татьяну так же, как и в трех ее сестер, но сказал только:
– Ну да, тогда я был в нее влюблен … В детстве влюбляешься без конца во всех девушек, которых только видишь вокруг.
– Но шестнадцать – это уже не детство! Так ты во всех четырех был влюблен? – засмеялся Лиховский.
Он думал, что удачно пошутил.
Тогда мы пришли в Ливадию, и я снова увидел их. Каждый год случалось это чудо – их явление. Уезжая с Корабля в Кронштадт на зимнюю учебу, я впадал в спячку. Ходил строем, драил полы в казарме, но будто спал, а они цвели в это время, мои летние Принцессы, в своем Зимнем дворце. Я читал, уносясь в другие миры, чтобы скорее пережить зиму; это было только ожиданием настоящей жизни – яхтенного лета и их явления. И они являлись новыми, другими. И чем старше я становился, тем слаще знобило от предвкушения – какими же они явятся?
К тому времени Семья меня бросила – Семья, которую я по детской глупости уже чуть ли не считал своей. Боцману запретили пускать меня на Царскую палубу. Нелепый юнга-переросток – уже не ребенок, но еще не мужчина – не мог больше бегать запросто с Императорскими дочерями. И мячи на корте я больше не подавал … Кулончик я выбросил за борт …
Самогон кончился, Лиховский спал.
Настя … Отрезали кусок меня, и это имя – ОТМА – без последней буквы теперь не звучит: ОТМ … ОТМ… – будто задыхаешься. Все легкое, звонкое, что я знал в жизни, звалось Настя. Они сияли звездами в вышине – Ольга, Татьяна, Мария, а Настя – мой светлячок на ладошке.
Она прибегала ко мне плакать, когда сестры ее обижали. Она таскала мне заморские конфеты и книги из кабинета Государя с пометками его рукой … Что-то нужно было сделать немедленно …
С головешкой из костра я вошел в пустой сарай. Вдоль дощатых стен лежали кучи старой соломы. Я обошел сарай по периметру, и скоро огонь побежал вверх по стенам …
Суки! Где моя Настя?! Я спалю на хрен этот город!
Я вышел из горящего сарая с факелом в руке. Лиховский вскочил и таращил глаза на меня, на пожар.
– Что ты делаешь?! Сейчас народу набежит!
– Ага. Я спрошу у народа, где моя Настя.
– Ты с ума сошел! Нас поставят к стенке! Уходим, скорей!
– Никуда я не пойду!
– Пьяная башка! Что ты натворил?!
Сарай полыхал во все небо. От него уже занимались соседние постройки. Деревянные домишки на другой стороне улицы в страхе жались друг к другу. В их окошках металось-отражалось пламя.
Проснулся наконец сторож. Матерился, причитал. Мы подождали, пока набежит толпа, и смешались с ней. Кто-то сновал с ведрами к реке и обратно, но ревущее пламя не подпускало к себе, и жалкие плевки из ведер испарялись на лету. Я ходил среди зевак и спрашивал про Настю. Но люди меня не слушали, в глазах их плясал огонь. Я вглядывался, вглядывался в движение фигур – вдруг мелькнет знакомая. Было светло, но свет елозил по лицам, словно облизывал, и смазывал черты … И вдруг лицо знакомое! По виду купчик или приказчик. Он возвышался над зеваками и смотрел прямо на меня. Кто это?
Прибежал патруль. Прискакал конный разъезд. Наконец-то примчались два экипажа пожарных. Знакомое лицо незнакомца пропало. Сторож суетился и всем мешал. Заметил меня:
– Вон он! Поджигатель! Держи его! И другой тоже! Держи!
Зеваки отхлынули, и все патрульные, пешие и конные, нацелились на нас с Лиховским. Бежать! Народ застонал, засвистал. Доброхоты тянули руки к нам, бегущим, кто-то бросился наперерез, я сшиб кого-то, выхватил револьвер, выстрелил в воздух … Крики:
– Стой! Держи! Вон они!
Бежали темным переулком. Перемахивали через заборы. Погоня громыхала копытами по дощатым тротуарам.
