Сын вообще отказался подписать протокол обыска, он неоднократно выражал жалобы и протесты по ходу обыска, отмечая все нарушения и погрешности этого процесса. Подписи понятых имеются далеко не на всех страницах протокола.
Я написала о том, что видела собственными главами. Теперь перехожу к тому, что слышала. Разумеется, вся внутренняя сторона следствия за семью печатями. Я питаюсь только теми слухами, которые доходят до меня. Вначале говорили о едином деле по наркотикам (Лепилиной и Азадовского), но потом дело Светланы как-то отпочковалось и велось особо.
Одновременно со всем этим до меня дошли слухи о том, что у сына моего были враги, которые открыто грозились ему мстить. Действительно, тут я припомнила, что у сына на кафедре был преподаватель английского языка некий Равич М.М.
…Еще более трагично складывалась за последние годы жизнь Светланы. Живя в коммунальной квартире вместе с З.И. Ткачевой и ее сыном Александром, она постоянно подвергалась угрозам и травле. Это было не только страшно, но и опасно, так как А. Ткачев был постоянно пьян и держал у себя в комнате огнестрельное оружие. <…> Разумеется, я всего этого совершенно не знала и даже не подозревала об этом. Оберегая меня от волнений, щадя моя возраст, больное сердце, нервную систему и т. д., и сын, и Светлана скрывали от меня ту борьбу, которую они вели как на работе, так и в жизни. Только после ареста сына я, разобрав документы, хранившиеся в его письменном столе, узнала об этих судебных разбирательствах и неприятностях.
Мой сын – честный человек, и он, и его жена не имели и не имеют никакого отношения к наркотикам. Им предъявлено обвинение по статье 224 ч. 3 УК РСФСР. За хранение наркотиков закон предусматривает наказание: 1 г. исправительно-трудовых работ либо до 3-х лет тюремного заключения. В январе 1981 г. с письмом к прокурору г. Ленинграда С.Е. Соловьеву обратился академик М.П. Алексеев, председатель Международного Комитета славистов. В письме охарактеризована научная деятельность моего сына и содержится просьба об изменении до судебного разбирательства меры пресечения в отношении его (замена содержания под стражей на подписку о невыезде). С аналогичным по содержанию письмом в Прокуратуру Ленинграда обратилась группа ведущих филологов, докторов наук. Ответа на эти письма не последовало.
Я пишу эти строки не для того, чтобы просить милости или снисхождения для моих детей. Пусть свершится правосудие! Но пусть будет при этом сохранены все процессуальные гарантии.
И в заключении несколько слов о себе. Одним ударом меня лишили моих детей – молодых, здоровых и сильных. Я осталась без поильцев и кормильцев в самом буквальном смысле слова: мне 77 лет, у меня поражена сердечно-сосудистая система, отказываются ходить ноги. Я не могу пользоваться общественным транспортом, не могу и шага пройти по улице без посторонней помощи. Я второй месяц живу за счет сострадания и благородства добрых людей.
Л.В. Брун-Азадовская
3 февраля 1981 г.
г. Ленинград
Оба этих письма, написанные на старенькой пишущей машинке Азадовских, не похожи по своей стилистике на обычные прошения и жалобы советских людей. Они искренни, человеческая речь в них явно преобладает над канцелярской. Правда, друзья и знакомые, прочитав эти послания Лидии Владимировны, сочли их скорее наивными. С точки зрения прагматической они, видимо, таковыми и были. Но нельзя, с другой стороны, не удивиться тому, что человек, проживший всю жизнь в Советском Союзе, не утратил способности говорить раскованно, без оглядки.
Случившееся было для нее страшным потрясением. Имея за плечами и без того несладкую жизнь, Лидия Владимировна не могла ожидать, что в старости она получит такой удар судьбы. Будучи по отцу немкой, она тем не менее разделила судьбу именно русской женщины, пережившей и революцию, и Гражданскую войну, блокаду и эвакуацию, болезнь и смерть мужа, безденежье, а теперь, «под занавес», – арест и тюрьму Константина и Светланы.
Ей разрешили только одно свидание с сыном – уже после суда. Но обнять или поцеловать его она не могла: всего один час, через стекло, с микрофоном и наушниками. И, конечно, с обязательным незримым присутствием того, кто прослушивал их беседу.
Она день и ночь мучилась главным вопросом: сможет ли она перед смертью увидеть еще хотя бы раз единственного сына? Достойно восхищения то, что Лидия Владимировна, подавленная рухнувшим на нее несчастьем, не была тем не менее сломлена и сохранила волю к борьбе.
Ответов на свои письма она не получила – ни от «дорогого Георгия Мокеевича», ни из Президиума XXVI съезда. Однако ни одно из них не затерялось. К очередному партийному съезду обращались в СССР сотни тысяч граждан, поэтому был необходим механизм по «работе с письмами». На самом верху они, как правило, не рассматривались, а сразу же – после беглого ознакомления с их содержанием – направлялись «по подведомственности». И поскольку в письме гражданки Азадовской содержалась жалоба на незаконные действия ленинградских правоохранительных органов, то ее письмо было «спущено» в прокуратуру г. Ленинграда, призванную «надзирать» и пресекать нарушения законности.
Только этим обстоятельством мы можем объяснить тот факт, что 19 февраля на заседании Куйбышевского районного суда, на слушаниях уголовного дела по обвинению Светланы Лепилииой, прокурор В.А. Позен с возмущением упомянул о «письмах матери гражданина Азадовского, которые дышат злобой на советскую власть» и представил это в качестве отягчающего обстоятельства при вынесении Светлане приговора.
После суда над Константином Лидия Владимировна, ободряемая друзьями сына, продолжила писать в инстанции. В 1982 году она напишет три большие жалобы в ЦК КПСС в защиту Константина и Светланы – 30 мая, 1 июня, 29 сентября. Письма эти вскоре стали известны, поскольку издаваемые в Мюнхене радиостанцией Свобода «Материалы Самиздата» посвятили свой выпуск от 22 июля 1983 года делу Азадовского; в этот выпуск и вошли письма Лидии Владимировны.
В ожидании этапа
Итак, 16 марта 1981 года Куйбышевский районный народный суд приговорил Константина Азадовского к двум годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии общего режима. Обвинительный приговор, каким бы ожидаемым он ни казался, психологически воспринимается крайне тяжело; по сути, это точка невозврата, когда рушатся все, хотя бы призрачные надежды; в этот момент обвиняемый превращается в осужденного. По силе воздействия на человека судебный приговор подобен впечатлению от ареста. Окончательный же крах происходит тогда, когда кассационная жалоба, направленная в вышестоящую инстанцию, отклоняется и приговор вступает в законную силу.
Кассационные жалобы Азадовского и его адвоката С.М. Розановского на приговор Куйбышевского районного суда были рассмотрены 16 апреля в заседании коллегии по уголовным делам Ленинградского городского суда под председательством В.Г. Овчаренко, в присутствии адвоката.
Судебная коллегия, проверив и обсудив доводы кассационных жалоб, находит приговор законным и обоснованным. Вина Азадовского в совершении преступления доказана… Наказание ему назначено с учетом характера и степени общественной опасности содеянного, данных о личности и всех обстоятельств, смягчающих или отягчающих его ответственность, и является справедливым. Судебная коллегия находит, что обстоятельства дела органами предварительного расследования и судом исследованы с достаточной объективностью… Данные о личности Азадовского в материалах дела содержатся также достаточно полно… Исходя из изложенного, коллегия не находит основания для отмены или изменения приговора по мотивам кассационных жалоб…
Несмотря на полный крах надежд, которые Азадовский питал в преддверии суда, он, насколько можно судить, все-таки оставался во власти идеалистических представлений о «торжестве справедливости» и лелеял надежды на скорое освобождение. Он допускал, что мать обратится к Г.М. Маркову и И.С. Зильберштейну. Не исключал Азадовский и того, что его собственная жалоба дойдет до ЦК КПСС, а проверка дела сразу выявит нарушения, из-за которых его держат в Крестах. Ведь он умышленно писал в своих жалобах о нарушении социалистической законности именно в Ленинграде, как бы пытаясь спровоцировать проверку, которая бы в результате могла помочь и в пересмотре приговора по его делу.
Провокационно выглядела и задержка Азадовского в Крестах после суда и вступления приговора в законную силу: его не отправили сразу же в колонию, а продолжали держать в СИЗО. Как принято, он уже не вернулся в ту камеру, в которой находился до суда; это был уже другой корпус, для осужденных. Поскольку, как гласит Исправительно-трудовой кодекс РСФСР, «каждый осужденный обязан трудиться», Азадовский и был направлен туда, где преступникам предоставлялась возможность исправиться через ежедневный добросовестный труд. В Крестах для этой цели большого выбора не представлялось – с конца 1950-х при СИЗО функционировала картонажная фабрика, проще говоря, «картонажка», где осужденные трудились над изготовлением картонной тары для нужд города. Именно там доцент Азадовский и приступил к исполнению своего гражданского долга. Поначалу он даже подумал, что его вовсе не отправят в колонию, а оставят на «картонажке».
