Несмотря на полный крах надежд, которые Азадовский питал в преддверии суда, он, насколько можно судить, все-таки оставался во власти идеалистических представлений о «торжестве справедливости» и лелеял надежды на скорое освобождение. Он допускал, что мать обратится к Г.М. Маркову и И.С. Зильберштейну. Не исключал Азадовский и того, что его собственная жалоба дойдет до ЦК КПСС, а проверка дела сразу выявит нарушения, из-за которых его держат в Крестах. Ведь он умышленно писал в своих жалобах о нарушении социалистической законности именно в Ленинграде, как бы пытаясь спровоцировать проверку, которая бы в результате могла помочь и в пересмотре приговора по его делу.
Провокационно выглядела и задержка Азадовского в Крестах после суда и вступления приговора в законную силу: его не отправили сразу же в колонию, а продолжали держать в СИЗО. Как принято, он уже не вернулся в ту камеру, в которой находился до суда; это был уже другой корпус, для осужденных. Поскольку, как гласит Исправительно-трудовой кодекс РСФСР, «каждый осужденный обязан трудиться», Азадовский и был направлен туда, где преступникам предоставлялась возможность исправиться через ежедневный добросовестный труд. В Крестах для этой цели большого выбора не представлялось – с конца 1950-х при СИЗО функционировала картонажная фабрика, проще говоря, «картонажка», где осужденные трудились над изготовлением картонной тары для нужд города. Именно там доцент Азадовский и приступил к исполнению своего гражданского долга. Поначалу он даже подумал, что его вовсе не отправят в колонию, а оставят на «картонажке».
Однако клеить коробочки ему пришлось всего несколько дней. Вскоре его «выдернули» оттуда и поместили в камеру с другими осужденными, ожидающими отправки на этап или решения по кассации, и он опять гадал, когда и куда его отправят. Там и произошла его встреча с доктором наук С.С. Зилитинкевичем, океанологом, геофизиком, метеорологом, зятем академика Д.С. Лихачева. Осужденный по надуманной уголовной статье, Сергей долгое время провел в Крестах, дожидаясь решения по своей кассации. Позднее его отправят на зону в Рязанскую область, оттуда (по амнистии 1981 года) – «на химию» в г. Выкса Горьковской области, где ему придется работать первое время «реечником-замерщиком» на стройке, зато через несколько месяцев он дорастет до «трубоукладчика 2-го разряда» – будет рыть вручную траншеи и укладывать в них трубы. В мае 1983 года Азадовский навестит его в Выксе, и они проведут вместе несколько дней. А в марте 1984 года, отбыв пятилетний срок заключения, Зилитинкевич вернется в Ленинград.
Получив от своего адвоката Е.О. Костелянец известие об осуждении Азадовского, Зилитинкевич, уже обжившийся к тому времени в Крестах, смог устроить так, что Константина перевели в его камеру. И хотя в четырехместной клетке и без Азадовского было пятнадцать человек, тем не менее, став шестнадцатым, он ни разу не пожалел о своем прежнем обиталище.
Когда в 1994 году Константин Азадовский писал вступление к тюремным запискам С.С. Зилитинкевича, вскоре напечатанным в журнале «Звезда», он живописно отобразил свое совместное пребывание с автором в этом маломерном и не слишком комфортабельном пространстве:
В камере была духота. Духота и вонь. В каменном кубе, рассчитанном некогда на четырех человек, теснились двенадцать полураздетых зэков. Лежали на полу, под дверью, возле унитаза; сидели на корточках, скрючившись, вдоль стены. Кто-то дремал, кто-то двигал самодельные нарды, кто-то бранился с соседом. Время ползло, тягучее, тягостное. Отбой, подъем – ничего не менялось. Нескончаемый гул снаружи, чтобы заглушить голоса из окон, нескончаемый тяжеловесный мат в коридорах и камерах. И «солнце» – негасимый свет на потолке камеры, горящий и днем, и ночью. Чтоб каждый был на виду!
На верхней шконке сидел человек, поджав ноги, в позе египетского писца. Не обращая внимания на шум и возню, он что-то писал на листе бумаги, перечитывал, перечеркивал, брал новый лист, писал снова. Зэки тревожили его редко. Уважительно поглядывая наверх, говорили: «Профессор работает…» Иногда обращались к нему с вопросами. Он отвечал – терпеливо, доброжелательно. И снова писал.
В такой вот экзотической обстановке я впервые увидел Сергея Сергеевича Зилитинкевича, доктора наук, профессора, всемирно известного ученого. Я сам был кандидатом наук, доцентом (так сказать, чином ниже), а как оказался в одной камере с профессором – про то особая история. И вот, очутившись вместе, мы коротали с Зилитинкевичем (увы! недолго – всего неделю-другую) тоскливые тюремные часы. На дворе был март 1981 года… Два с половиной года провел Зилитинкевич в «Крестах»…
Впрочем, когда администрация спустя две недели наконец дозналась, что осужденный Азадовский переместился в другую камеру, то немедленно вмешалась и восстановила status quo. И опять потянулись долгие дни ожидания – судьба его никак не могла решиться. Правда, теперь он начал получать письма – от мамы, друзей и даже коллег по кафедре.
Это долгое ожидание было само по себе показательно – значит, вокруг него что-то происходит… Приняли бы решение – через неделю бы отправили в колонию. Что стояло за этой продолжительной паузой, Азадовский не понимал. Лишь впоследствии ему станет ясно: в это самое время в кабинетах на Литейном и, возможно, еще выше решался вопрос о его будущем трудоустройстве.
А на воле тем временем продолжались хлопоты. Через московских друзей Азадовского – прежде всего через А.Е. Парниса – неутомимая Зигрида Ванаг нашла еще одного адвоката, и притом какого! То был Евгений Самойлович Шальман (1929–2008), не просто адвокат, а известный московский адвокат. В 1978 году он был адвокатом Ю.Ф. Орлова, затем А.П. Подрабинека, в 1979 году – С.Л. Ермолаева, М. Джемилева и многих других «политических», которые были обвинены и осуждены по политическим и неполитическим статьям Уголовного кодекса РСФСР. Да и 1981 году он должен был принять участие в очередном процессе Александра Подрабинека, но ему не дали «допуска» (суд состоялся 6 января 1981 года в Якутске без участия адвокатов). Впоследствии А. Подрабинек описал их первую встречу летом 1978 года:
…На свидание ко мне пришел адвокат Шальман.
Евгению Самойловичу Шальману было около пятидесяти, и он был в расцвете своей адвокатской карьеры. Кроме того, он был заядлый пушкинист и мог наизусть прочитать «Евгения Онегина» от начала до конца – весь роман! Мы с ним хорошо поладили, невзирая на различный подход к предстоящему процессу. Я намеревался устраниться от дела, как только станет очевидна предвзятость суда. Он считал, что надо активно защищаться и в любом случае использовать все возможности правосудия. Он же был адвокатом – что еще он мог предложить своему подзащитному? У него не было особого доверия к советскому суду, но участие в процессе отвечало его профессиональной позиции.
Евгений Самойлович был отличным адвокатом. Он не любил советскую власть и был одним из немногих в московской адвокатуре, кто брался за политические дела. Однако предыдущий процесс, похоже, надломил его. Он защищал Юрия Федоровича Орлова и столкнулся с таким произволом, которого не мог себе представить. Дело не в том, что его ходатайства немотивированно отклонялись, судья [В.Г.] Лубенцова откровенно хамила защите, а приговор Орлову дали по максимуму – семь лет лагерей и пять лет ссылки. И даже не в том, что творилось у здания суда – тройной кордон милиции и сотрудников КГБ, проход в здание суда по специальным пропускам, провокации и задержания. Елену Георгиевну Боннэр милиционер ударил по голове, она в ответ дала ему пощечину, ее скрутили, а кинувшемуся ей на помощь Сахарову заломили руки, обоих бросили в милицейскую машину и увезли в 103-е отделение… Иру Валитову, жену Юрия Федоровича, пустили в зал суда, но при первой же попытке выйти из него во время перерыва обыскали, раздев догола в присутствии трех кагэбэшников. Все это было возмутительно и незаконно, но… обычно. Необычно было то, как обошлись с адвокатом.
«Вы представляете, – рассказывал мне на свидании Шальман, – я остался в перерыве в зале суда, а меня выволокли оттуда и заперли в какой-то комнате». Голос его дрожал, он волновался, вспоминая пережитое два месяца назад унижение. С адвокатом, профессионалом и равноправным участником процесса, обошлись как с провинившимся школьником, посаженным в темную комнату под ключ. К счастью, в комнате оказался телефон, Шальман позвонил в коллегию адвокатов, оттуда пошли звонить по инстанциям, и в конце концов Евгения Самойловича выпустили из комнаты и разрешили пройти в зал суда.
Я честно предупредил Шальмана, что откажусь от его услуг, если реальная защита будет невозможна. «Воля ваша», – ответил мне Евгений Самойлович совершенно по-пушкински.
Этот рассказ тем более интересен, поскольку по стечению обстоятельств осужденный Азадовский так и не встретился с адвокатом, который в мае 1981 года взялся за составление кассационной жалобы по его приговору. Впервые они лично встретятся только после его освобождения. Да и вообще, как можно заметить по ситуации с тем же Зилитинкевичем, адвокаты обычно хоть чем-то (или даже серьезным образом) помогают своим подзащитным, дают им сведения о происходящем; в деле Азадовского этого не было вовсе.
