Процитируем воспоминания Генриетты Наумовны:
Когда Костю арестовали, мы узнали, что Л.В., оставшись совсем одна, беспомощная, стала продавать какие-то книги, картины. А там были Маковский, Петров-Водкин… В доме стали появляться чужие, какие-то странные люди, явно надеясь чем-нибудь поживиться. Мы тогда страшно испугались, что Л.В. все распродаст. «Я же должна на что-то жить?» – резонно говорила она. «Л.В., не оскорбляйте нас, как-нибудь выкрутимся. Мы должны сохранить все это до Костиного возвращения. Мы найдем деньги». – «Но у вас же тоже их нет?!» – «Не волнуйтесь. Будем записывать каждую копейку. Костя когда вернется, все отдадите».
Дальше произошли две очень страшные вещи.
…Вдруг объявили о выселении Костиного дома. Оказывается, после капитального ремонта, сделанного, видимо, с нарушениями, по дому пошла трещина, и как раз через Костину комнату. Вот такое трагикомическое стечение обстоятельств. Ситуация стала очень опасной. Дом стали целиком выселять. В итоге все выехали, осталась только одна Л.В., картины и книги. Картины тогда взял на хранение один из работников Эрмитажа (я его не знаю). А мы с Мариэттой Турьян забрали к себе книги. Мои актеры из «Синего моста» помогали их упаковывать. Я взяла к себе и коробки с хорошей посудой, мебель же стояла в доме до последнего. Л.В. оставили, на чем есть, сняли ей квартиру, оплачивали, на тот последний случай, когда ей прикажут выметаться. Потом у нее начались сердечные приступы. А какие врачи к ней приезжали! Стоило только бросить клич, и появлялись лучшие кардиологи города. Л.В. же повторяла только одно: «Я должна его дождаться, иначе его здесь не пропишут».
1 мая 1981 года Лидия Владимировна писала сыну о происходящем:
Итак, прежде всего книги, о которых ты упоминаешь. Дело в том, что библиотеки как таковой не существует – она вся уложена, связана и упакована в связки. Кроме того 60–65 % уже вывезено из дома. Увязали ее всю 2 человека – Лидия Федоровна [Капралова] и Валя [В.А. Санникова] из ГПБ. Работа эта была произведена ими и быстро и совершенно артистично…
12-IV к Гете вывезли твой архив и все книжки из твоей комнаты плюс начало книг из коридора. 13-IV – к Зигриде 8 ящиков книг («апельсины из Марокко» – ящики фанерные) и 50 пачек книг (центр коридора – большой стеллаж) и 14-IV – к Елене Игоревне [Кричевской] 51 пачку книг. Таком образом, вывезено 159 пачек. Сейчас связанными, но не вывезенными еще лежат 139 пачек, их тоже на днях вывезут. Это – мой архив, книги из моей комнаты и конец коридора. Что касается картин (их оказалось до 30 единиц), их взяли Аллочка [А.А. Русакова] с Юрой [Ю.А. Русаков]. Юра сам приезжал со своим лаборантом, и они совершили все действия и увезли.
На выход! С вещами!
Наконец 14 июня 1981 года в «кормушке» послышалось: «Азадовский! На выход! С вещами!» Ему стало ясно, что это этап.
Нет, он не обрадовался, какая уж там радость… Но это было что-то новое, знак того, что жизнь продолжается. Через несколько часов он будет доставлен в одну из колоний Ленобласти. И очень скоро, буквально через две-три недели, сможет увидеть маму уже не через стекло и разговаривать с ней не через наушники. Ну и, наконец, право получать и писать письма без всяких ограничений – уж этим-то он, конечно, воспользуется!
Зона после тюрьмы – абсолютно новое состояние. Тюрьма, кроме того что она просто тюрьма, травмирует психологически: постоянная гнетущая скука, даже неумолкающий голос радио кажется пыткой, тягучее и медленное течение времени, долгота дней, вереницы людей, которые уходят на суд и не возвращаются, или уходят на этап, или неожиданно появляются на время и так же внезапно исчезают… Все это вместе почти не оставляет никаких следов в памяти, сохраняясь в виде ощущения горькой тоски; надолго запоминаются тюремные кошмары – убийства, изнасилования, особенно тяжелые избиения, свидетелем которых заключенный оказывается на протяжении всего времени пребывания в тюрьме. Зона после тюрьмы воспринимается как явное облегчение; увидеть небо без решетки – дорогого стоит… Хотя и на зоне все может в одно мгновение оборваться – либо тебя вынут утром из петли, и никто не станет разбираться, как ты в ней оказался, потому что соседей – целый барак; или же утром ты не встанешь на построение, а будешь лежать уже синий под одеялом с заточкой в горле. Словом, в жизни заключенного может случиться что угодно и когда угодно. Многое зависит от того, в какую осужденный попадет зону, с какой он туда приходит статьей и с каким сроком, от его психологической и физической силы, однако сама перемена обстановки знаменует новый период жизни арестанта.
Если бы у Азадовского была политическая статья, скажем, 70 («Антисоветская агитация и пропаганда»), считавшаяся тяжкой, или хотя бы 190-1 («Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»), то неизвестно, пришлось бы ему легче или нет…
Для особо опасных «политических» в 1972 году была реорганизована пермская зона ВС 389/36 особо строгого режима, где содержались осужденные по 70-й статье, а также по 64-й («Измена родине»); но с этими статьями продолжали отправлять и в другие зоны строгого режима – в Мордовию и другие места. Что касается статьи 190-й прим, которая не относилась к тяжким, то осужденных по ней отправляли на обычные зоны общего режима, стараясь при этом упрятать подальше.
Как сиделось «политическим» на обычных зонах? В 1981 году доля осужденных по статье 190-1 была значительно меньше, чем в 1930–1950-е, а уважение к ним – значительно выше. Осужденный по таким статьям в брежневскую эпоху становился «авторитетом» уже в СИЗО, если, конечно, ему удавалось держать себя сообразно действующим в той системе требованиям.
И в тюрьме, и позднее на этапе и в лагере Азадовскому постоянно приходилось объясняться со своими новыми знакомыми и попутчиками, которых живо интересовало: как и почему он, доцент и заведующий кафедрой (все это явствовало из его приговора), оказался судим по статье 224 части 3. Азадовский, не входя в подробности, старался намекнуть им о реальной подоплеке дела. Зэки, в особенности «блатные», в большинстве своем хорошо понимавшие, как устроена советская жизнь, относились к его словам доверительно и в конце концов оставляли его в покое, хотя от любопытных и назойливых сокамерников не было отбоя.
Кроме того, шумиха в иностранных газетах и на западном русскоязычном радио все-таки сделала свое дело: зная, что осужденный Азадовский находится на особом контроле «свыше», тюремная, а позднее лагерная администрация относилась к его жизни внимательней и бережней, нежели к жизни обычного заключенного, не стоящей, как известно, и ломаного гроша. Надзор за Азадовским таким образом дисциплинировал и тюремное, и лагерное начальство. Всем было ясно, что случайное «самоубийство» или «смерть от перитонита» создадут немало проблем, так что некоторый иммунитет от «беспредела» у Азадовского все же был.
Но такое «паблисити» имело и обратную сторону: после шумной реакции на Западе инстанции приняли единственно верное решение: чтобы как-то ограничить любые возможные контакты, отправить его с глаз долой. Не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом.
18 июня 1981 года Лидия Владимировна, уже истомившаяся в ожидании отправления сына в Ленобласть, неожиданно получила письмо с уже знакомым ей обратным адресом: Учреждение ИЗ-45/1. Писал ей осужденный Сергей Зилитинкевич:
14 июня 1981.
Глубокоуважаемая Лидия Владимировна!
Сегодня Костю отправили на этап. Он умудрился только что (сейчас вечер) подойти к моей камере и через глазок в двери передать, что в карточке у него стоит Магадан. Конечно, это неприятно. Хуже всего путешествие по этапу – оно длится около двух месяцев. Но сама магаданская зона общего режима (лесоповал), как утверждает один из моих сокамерников, лучше ленинградских – гораздо меньше хулиганья и, вообще, спокойнее.
Не исключено, впрочем, что Костя что-нибудь напутал. Его взяли из камеры утром одновременно со многими другими; и тогда говорилось, что готовится этап в Обухово. Если так, то Вы очень скоро узнаете: в Обухове Костя оказался бы уже завтра и, разумеется, немедленно написал бы оттуда.
Но если и Магадан, не огорчайтесь. Может быть, даже и лучше ему оказаться подальше от Ленинграда.
Ведь в августе истекает треть срока, и он может претендовать на «химию».
Я в курсе его дел, так как некоторое время мы провели вместе в одной камере (это была большая удача), а после того, как нас разъединили, иногда имели все еще возможность видеться.
От души желаю, чтобы Косте удалось вырваться как можно скорее.
Ваш Серг. Зилитинкевич
В тот же день Лидия Владимировна отправит омытую слезами телеграмму на имя прокурора Ленинграда и вскоре получит ответ от старшего помощника прокурора города А.А. Смирнова, датированный 23 июня. Ей официально разъяснят, что «вопрос о направлении осужденных для отбытия наказания в исправительно-трудовые учреждения разрешается органами внутренних дел… в соответствии с установленным в приговоре видом режима», а потому никаких «оснований к вмешательству органов прокуратуры в настоящий вопрос» прокуратурой не усматривается. Дескать, все сделано в соответствии с законом.
