то и дело ничего не видел, в те мгновения, когда я хоть и смутно, но что-то видел вокруг, вспышки боли в левой ладони то и дело заставляли мир вокруг выцветать, но я дошёл, справился, со стоном облегчения отпустил свои ноши и только сейчас додумался, что тащить их сюда было совершенно лишним — зачем я это сделал?
Выбросил эту мысль из головы, обвёл взглядом лежащих и выругался в голос:
— Тупой дарсов ублюдок!
Зачем? Зачем я тащил их сюда, теряя время? Зачем?!
Над всеми лежащими горели мои печати, которые напоминали о том, что нельзя называть нас Орденом или Небесным Мечом. Над всеми, кроме двух. Здесь и сейчас это означало лишь то, что эти двое мертвы. Я опоздал, и мои люди начали гибнуть.
Слабейшие, погибли слабейшие из отряда.
Мой взгляд заметался среди тел, выискивая тех, кого можно было назвать слабейшим из оставшихся.
Вот этот!
Я торопливо шагнул вперёд, упал на колени перед одним из искателей, шмякнул ему на грудь левую ладонь, едва не заорав от пронзившей меня боли, но сдержался, прикусил губу, а затем одного за другим вбил ему в тело четыре змея. Хотел бы я сказать, что это заняло у меня один вдох, но нет, после каждой вспышки боли мне приходилось судорожно втягивать в себя воздух, приходя в себя, а затем ещё вбивать приказы в очередного змея.
Но я справился, открыл глаза, сморгнул слёзы, повёл взглядом, выбирая себе следующего по силе, и увидел, как истлела моя печать над ещё одним искателем, вовсе не самым слабым из уцелевших. Над Бирамом, над тем, кто все эти дни шагал рядом со мной, подсчитывая шаги и помогая этим составлять карту этого Поля Битвы.
Я застонал, потянулся к его печати, попытался влить в неё ещё силы души, вписал в неё символ «Жизнь», пытаясь сделать хоть что-то, но всё было напрасно. Печать даже не заметила, что я вливаю в неё силу, медленно истлевал вместе с надписью Жизнь. Бирам умер.
Ещё вдох я не мог принять эту мысль, пялился в пустоту над его головой без единой мысли, глядел, как разноцветное марево стихий проносится через его тело, а затем заставил себя встать.
В отряде три десятка. Если на каждого будет уходить даже по десять вдохов, то мне понадобится триста вдохов, чтобы дать каждому по четыре змея. Но мне нужно больше десяти вдохов даже сейчас, когда я делаю это в третий раз, а ещё мне нужно шагать от тела к телу, выбирать тех, кто слабей.
Я не успею. Я — не успею. И даже то, что я даю людям своих змеев ничего не значит — ловушка Древних всё ещё работает и всё ещё рвёт их тела потоком стихий.
Нужен другой способ.
Я поднял перед собой левую ладонь со скрюченными, застывшими, непослушными пальцами. Через миг заставил самых сильных, самых жирных змеев в своём теле отвлечься от передачи стихии в узлы и рвануть в левую руку.
Если мне нужно лишиться левой руки, чтобы спасти своих людей — я это сделаю.
Если одной руки будет мало и я умру, пытаясь их спасти, значит, на то воля Неба, значит, я слишком слаб, чтобы пройти его испытание, и ему придётся искать кого-то другого, за кем ему тоже будет интересно следить.
Через вдох первый змей вырвался из ладони, доставляя мне непередаваемые ощущения, и тут же разлетелся сотнями синих нитей под ударом разноцветного марева ловушки.
Вот и ответ — я слишком слаб.
Но я не остановился, я лишь стиснул зубы и заставил слиться воедино сразу несколько змеев. Получившийся толстяк едва высунул голову из моей ладони, как заставил вспыхнуть болью всю руку, по всей длине своего тела.
Я заорал, змею тоже пришлось несладко — и он раззявил пасть в беззвучном крике — марево ловушки обдирало его тело, стегало разноцветными нитями, покрывая десятками ран, стёсывало его разноцветными искрами, заставляя его вспухнуть облаком синего тумана.
Марево стирало моего змея, и он дёрнулся, не выдержал, попятился обратно, пытаясь спрятаться внутри меня, там, где мог уцелеть, где мог на равных сражаться с чужой стихией.
Я же с ненавистью прохрипел:
— Куда? Жри! Жри её!
Змей дёрнулся раз, другой, помотал башкой, но затем действительно укусил марево, которое тут же разодрало ему пасть. Но я поддавил следующими змеями и безжалостно вышвырнул этого из своего тела.
Тот рванул прочь, теперь марево обдирало все его тело, а я понял, что долго он не проживёт. Не настолько долго, чтобы отожраться, как бывало при лечении Зеленорукого. Мне нужны более живучие змеи.
Прежде чем этот умер, исчез, разодранный на части, я слил воедино столько змеев, что получившийся стал едва ли не с руку толщиной. Таким не расширять меридианы, а пожирать их. Обычно они были у меня в десятки раз меньше, я с огромным трудом удерживал его сейчас от распада на десятки мелких змеев.
Миг, когда он высунул башку из ладони, заставил вспыхнуть болью всю мою руку до самого сердца — показалось, в этот раз Пронзатель не только пробил шипом ладонь, но и рванул дальше, вскрывая мне руку от кончика пальца до самого плеча.
Этому змею марево стихий тоже разодрало всю башку, пробороздило ранами всё тело, но он беззвучно ревел, извивался, жадно хватая пастью марево, а я следил за всем этим, затаив дыхание.
Ну же, давай, держись, давай, просил я его, лепя очередного змея и выпуская его следом.
Первые десять вдохов марево разноцветных нитей стёсывало моего первого змея, буквально сдирая его бока, оставляя после себя длинные, истекающий синим туманом раны и уменьшая его толщину.
Мне только и оставалось молить его: жри, жри эту стихию, ты сможешь, ты сильный. Больше мне ничего не оставалось.
Ещё через десять вдохов, когда вокруг меня было уже пять змеев, мой первый змей перестал истончаться, а очередная голубая нить, которая скользнула по его голове, вдруг словно прилипла, а через миг втянулась в моего змея, оставляя вместо раны едва заметную на его шкуре голубую царапину, и я, наконец, поверил, что у меня что-то, но получится.
Я тут же рявкнул вслух, словно это могло лучше донести мой приказ:
— Ты! В него, сожри всю чужую стихию в его теле и возвращайся.
Змей с голубым шрамом на шкуре нырнул в тело Карая.
А я вдруг сообразил, что не нужно держать змеев перед собой, что, напротив, их нужно как можно
