холодном отчаянии.
Черт возьми, он поступал так ради нее самой, просто из жалости. Ведь расскажи он всю правду, правда мгновенно воплотилась бы и стала частью ее памяти. Или частью того, что ей предстоит. То же самое происходит со временем. Люди договорились называть его прошедшим, но это всего лишь слово, потому что никто понятия не имеет, где находится точка отсчета.
Случись это теперь, он рассказал бы ей все как на духу. Теперь он знал, что время — всего лишь уток, слабая переменная, зато основа грубой холщовой бесконечности — другие возможности, целые поля других возможностей, terreni a maggese. Мы просто движемся, оставляя за спиной некое количество использованного времени, эта ткань мгновенно грубеет, становится мертвой, будто подстреленная утка, нет, будто целая стая убитых возможностей, безрассудных селезней с зелеными головами.
Но что происходит с тобой, если в эту шершавую тряпку задним числом добавляется новая нить, о которой ты и знать не знал? Как тебе справляться со своим настоящим, если прошлое оказывается непрочным, разлезается в руках как гнилая пряжа? Это случилось с ним самим, пока он сидел на гранитном полу лавандерии, глядя на Петру, только что признавшуюся в убийстве, и он до сих пор не знает, как сумел промолчать. Закашлялся, вытер рот рукавом и промолчал.
* * *
Маркус работал до полудня и прозевал завтрак. Прихватив на кухне пару кренделей и наполнив фляжку вином, он вышел на шоссе и направился в деревню в надежде попасть туда к началу сиесты, пробраться в сад семейства Понте и поискать могилу дрозда в виноградной перголе. Он знал, что должен забрать ключ от часовни, но пока не знал, как это сделать. Если бы его спросили, зачем ему кусок ржавого железа, хранящийся там с весны девяносто девятого года, он бы не нашелся, что ответить.
Есть вещи, которые живут с тобой долгое время, будто тихая зубная боль. С тех пор как Маркус услышал историю Петры, которая была частью его собственной истории, он жил с воображаемым ключом, будто с зашатавшимся зубом, то и дело проверяя — болит или уже меньше? Такие вещи не выпадают сами по себе, им нужно действие, разрывающее замкнутый круг, и чем более дикое и несуразное, тем лучше. Маркус это знал, и ему нужен был ключ.
Есть и другие вещи, они кончаются внезапно, безо всякой рациональной причины. Ты вдруг понимаешь, что больше не будешь их делать, и не испытываешь ни гнева, ни сожалений. Когда несколько лет назад он понял, что не может писать, он тоже не испытал ничего особенного. Просто погрузился в молчание, непрерывное и ровное, как радиация.
Снизу, из деревни, донеслось два гулких удара. Маркус знал, что это колокольня Святой Катерины: в колокол там ударяет механический молоточек, как на сиенской башне. Сразу за набережной начинался неухоженный парк с пересохшим фонтаном, от него к дому синьоры Понте вела улица, густо засаженная платанами.
Что он скажет достопочтенной синьоре? Когда, выслушав Петру в лавандерии, он пришел сюда в первый раз, говорить ничего не пришлось. В тот день ему не удалось пройти дальше калитки. В доме торчала хмурая соседка с веером, у самой синьоры болела голова, его приняли за другого человека и попросили прийти в другой раз, а еще лучше не приходить вовсе.
В парке Маркус сел на скамейку, достал из кармана яблоко и принялся его грызть, разглядывая посветлевшее небо. Сначала яблочный хруст был единственным звуком, который он различал, потом стало слышно, как шуршит вода в питьевом фонтанчике, потом — как пощелкивает гравий под чьими-то шагами, и, наконец, до него донеслось мурлыканье:
In nemore vicino Auditur cuculus Nam e quercu buboni Respondet vocibus: Cucu cucu cucucucucucu! * * *
In nemore vicino auditur cuculus… Мальчишка, напевавший песенку из учебника латинской грамматики, напомнил ему первый год в Ноттингеме, когда он головы поднять не мог от конспектов, написанных на чужом языке и казавшихся непостижимыми.
Улица Лукко почти не изменилась, у жилища Петры, как и прежде, не было никакой ограды, ее заменяла живая изгородь из плотно сросшихся кустов терновника. Калитка висела меж двух столбов, сложенных из неровных кусков гранита. Маркус толкнул ее, вошел и сделал несколько шагов к дому, надеясь, что ему никто не помешает. Добрую четверть сада занимали неухоженные махровые розы, рядом с крыльцом стояло плетеное кресло, заваленное выцветшими журналами. В просвете между двумя растрепанными лозами он заметил высокую женщину, стоявшую с ножницами в руке. Ее светлые кудри были небрежно собраны и подколоты наверх.
— Добрый день, синьора, — сказал Маркус, — я знаю, что вашей дочери нет дома, но я ее старый знакомый. Хочу оставить ей записку. Могу я войти?
— Старый знакомый, — повторила женщина, раздвигая виноградную листву и напряженно вглядываясь Маркусу в лицо. На ней было платье, слишком тесное в груди, две верхние пуговицы были оторваны. Рука с ножницами едва заметно качалась, словно маятник, сама по себе.
— Я посылал ей книгу, синьора. Может, вы припоминаете?
— Ты стал писателем? — Она медленно вышла из тени на свет. — Это никуда не годится, милый. Разве это профессия для мужчины?
— Может, вы и правы, — засмеялся Маркус. — Я и сам иногда так думаю. Я написал книгу о здешних местах, она вышла в Англии, в книге есть страницы о вашей дочери.
— Ты написал о своей сестре. — Женщина одобрительно кивнула. — Это правильно, мальчик. Петра уехала на несколько дней на север провинции. С нашим падре. Они там делают доброе дело.
Она повернулась и направилась к двери дома, держа ножницы на отлете. Маркус остался на месте, слегка смущенный. Она что же, вот так просто закончила разговор?
— Можно мне взглянуть на вашу перголу? — сказал он ей вслед, но хозяйка уже скрылась за виноградными лозами, ее шаги удалялись.
Огорченный, Маркус повернулся, чтобы уйти, но потом
