Кстати, по мере того как мы спускались на юг, ночи становились все темнее и длиннее. Брандо, ранее ворчавший по поводу белых ночей, что они похожи на разбавленный чай с молоком, и с грустью вспоминавший Одессу, где ночи как черный кофе по-турецки, теперь говорит: «Да, конечно, здесь ночи уже кое-что. Но все-таки не то. Пожалуй, кофе по-варшавски».
А на Вячека смотреть больно: его совсем замотало. Зря его адмирал взял с собой — хотя и орел, но явно еще не оперившийся. Да и море, видимо, противопоказано ему. У бочки с квашеной капустой — благодаря его стараниям — показалось дно. Завтра, наверное, спишем за борт (а как же быть с охраной окружающей среды?)».
Еще сутки спустя Сосняга зафиксировал в своей записной книжице новые события в жизни экипажа «Меркурия»:
«Не успели лечь на курс к Зунду, как выяснилось, что в наборе карт отсутствует лист, необходимый для плавания в районе Троллеборга. Как это случилось, представить не могу! А именно там находится невообразимое, рекордное число буев и вех, разобраться в которых очень помогла бы отсутствующая карта. Адмирал, естественно, разрядился на мне, но чисто «по-аглицки»: не повышая голоса, не употребляя крепких русских выражений, воздерживаясь от резких движений руками, ну и, конечно, без свидетелей. Хорошенько отругав меня, он приступил к своим капитанским обязанностям, которые выполнил с блеском, проявив и знание района, и эрудицию, и умение мгновенно ориентироваться в сложной обстановке, и другие лучшие качества моряка и флотского командира. Спокойно, без каких-либо колебаний и нервозности, он провел яхту по сложному району, удачно миновал плавучий маяк и без единого нарушения правил плавания вывел «Меркурий» точно на узкий фарватер пролива Зунд. Восхищаюсь адмиралом — настоящий моряк! Морячище! Много слыхал о нем, а теперь увидел сам. Снимаю перед ним шапку!
Движение судов в Зунде весьма интенсивное, судов уйма! А ночь темная, ветер в борт, волна в скулу. Для романтиков, наверное, красотища! А у нас к утру все мокры и все мокро, сухого места нет… И в то же время все физически выжаты до предела. Наивысшее желание у всех — сухая койка!..»
Проходя проливом, экипаж яхты любовался одновременно двумя городами: справа — шведским Хельсингборгом, а слева — датским Хельсингёром. Забыв об обете молчания, все члены экипажа «Меркурия» живо, с жестикуляцией, близкой к итальянской, обменивались впечатлениями по поводу открывшейся им панорамы.
Особое оживление вызвало появление на видимости замка Кронборг, послужившего прообразом для замка Эльсинор, в котором, по утверждению Шекспира, в свое время обитал принц датский Гамлет. После внимательного разглядывания в бинокли яхтсмены неожиданно для себя, не сговариваясь, пришли к мнению, высказанному почти хором: замок с широченными окнами и островерхими башенками больше похож на бутафорский дворец из голливудского фильма, чем на средневековую крепость, так как уж очень он «легковат» для построек того времени…
Крабик непрерывно строчил кинокамерой, будто отражая атаки противника огнем пулемета. Когда же он умолкал, Вячек, словно затвором винтовки, клацал затвором фотоаппарата. Похоже было, что они сговорились запечатлеть на пленках все, что видели, и даже то, чего не успели разглядеть. Но хватит ли у них пленки? Ведь яхта не достигла еще и середины маршрута: у мыса Скаген за кормой осталось всего 940 миль, то есть примерно четверть пути.
В проливе Скагеррак без предупреждения синоптиков, но по предсказанию Хоттабыча наступил полный штиль: воздух без малейшего дуновения, вода без единой морщинки, как в стакане. Кругом во всех направлениях столько разных судов — паромов, танкеров, лайнеров, военных кораблей, сейнеров, буксиров и катеров, — что удивительно, как они еще не протаранили или не подмяли под себя неподвижную яхту. «Меркурий» превратился из резвого скакуна в подобие сонного мула, затерявшегося в базарной толпе.
Брандо повесил на транец — кормовую доску яхты — большой кусок картона с надписью на русском и английском языках: «Не уверен — не обгоняй!»
Кто знает, чем бы кончилось это болтание без хода, тем более в узкости, если бы не наш — российский — рудовоз «Дмитрии Пожарский», потянувший «Меркурий» на буксире из толчеи на просторы Северного моря.
У гром Вячека поразила прозрачность воды, сквозь толщу которой отчетливо просматривались сварные швы подводной части корпуса рудовоза, его вращающийся винт и чуть шевелящееся перо руля. В глубине колыхались огромные, не встречавшиеся ранее, сине-голубые, розово-красные и зелено-изумрудные медузы с полутораметровыми пучками топких щупалец.
Выйдя из пролива, «Дмитрий Пожарский» на меридиане норвежского города Кристиансанн попрощался с яхтсменами. Пожелав им успешного плавания, он выбрал буксирный трос, повернул влево и вскоре скрылся за размытой чертой, отделявшей море от неба.
Обвисшие паруса совершенно не тащили легкое суденышко вперед: оно прилипло к зеркалу воды, словно муха к клепкой бумаге. Огромные полотнища давали лишь тень для укрытия людей от нечувствительных, а потому весьма коварных, обжигающих исподволь солнечных лучей.
После прохладной Балтики с ее капризными ветрами и задиристыми волнами здесь, в Северном море, было тепло и спокойно, как в предбаннике. Яхта и в самом деле оказалась если не в преддверии мыльного отделения бани, то — уж это точно — на пороге Атлантического океана, свирепого и своенравного. На этот раз он, закутавшись плотной дымкой, как махровой простыней, был тих до невероятности. Но факт оставался фактом: океан отдыхал и даже, может быть, спал. Поэтому и его гостей — экипаж яхты — тоже охватила сонливость и лень. А здесь еще полное безветрие, нет ветра — нет работы с парусами, безделье у руля. Одним словом, у экипажа яхты возник непредвиденный мертвый сезон…
Обет молчания, нарушенный при прохождении проливов, снова наступил на яхте. Но теперь на другой основе: испарилось желание шевелить не только руками или ногами, но и языком.
Казалось, что при тихой погоде можно было бы ожидать всплеска бурной деятельности по приготовлению еды, мытью посуды, приборке кубрика и палубы и прочим «домашним хлопотам». Но этого не произошло: безделье, связанное с безветрием, а также влажной духотой, всех разморило и лишило какого-либо аппетита. Только Хоттабыч по утрам с удивительным упорством продолжал тщательно пережевывать свою овсяную кашу и смаковать чашечку черного кофе без сахара. Да еще Брандо по-прежнему съедал все, что попадало под руку, — кукурузные хлопья, ставриду в масле, мармелад, свиную тушенку, сгущенное молоко. Можно было лишь удивляться, сколько всякой всячины вмещалось в нем.
Сосняга, уверенный, что за часы, проведенные им в спячке, координаты яхты существенно не изменятся, «разглядывал веки с обратной стороны» при каждой представлявшейся тому возможности. Крабик между очередными киносъемками жанровых сценок поочередно сушил все имевшиеся на судне паруса. А Хоттабыч в тени большого грота — паруса площадью с малогабаритную квартиру — писал в толстой клеенчатой тетради свои воспоминания о службе на флоте и о войне, те самые мемуары, которые никак не удавались ему дома, в Ленинграде, хотя под боком там были и архивы, и музеи, и сослуживцы, и соратники.
Однажды Хоттабыч, оторвавшись от своей тетради, вдруг кивнул головой за корму, где далеко за горизонтом находились невидимые Британские острова, и нарушил сонливое молчание:
— Вон там, в Шотландии, в далекие времена пьянчуга Тэм О’Шентер, спасаясь от прекрасной юной ведьмы Нэнни, успел перескочить на своей кобыле через быстрый ручей. Разгневанная ведьма, не имевшая права преодолевать водные преграды, в последний момент схватила-таки кобылу за хвост и вырвала его начисто. Не заполучив кавалера, Нэнни навсегда осталась в рубашке, которую носила девочкой. С годами рубашка стала ей здорово мала, и ведьму прозвали Катти Сарк, то есть Короткая Рубашка. Эта легенда понравилась шотландским корабельным мастерам и морякам, и сто с лишним лет назад они назвали свой новейший тогда клипер прозвищем ведьмы и установили, как полагалось на парусных кораблях, на форштевне фигуру Нэнни — изваяние молодой женщины с откинутой в порывистом движении головой, со взором, устремленным вперед, коварно улыбающейся и сжимающей в левом кулаке конский хвост. Чайный клипер «Катти Сарк» оказался одним из лучших парусников всех времен: при водоизмещении две тысячи сто тонн он развивал скорость до семнадцати с половиной узлов! Едва родившись, клипер тотчас же стал легендой, только реальной. Нынче он стоит в одном из английских доков как историческая реликвия и предмет национальной гордости… А мы свое чудо, удивительное творение адмирала Макарова — первый в мире линейный ледокол, — продали за границу. На металлолом!
