Получилось, что майор Пухов сделал перед Гелисханом что-то вроде пируэта, как если бы Гелисхан был сеньором, а Пухов вассалом, вознамерившимся почтительно махнуть перед ногами сеньора шляпой с пером, но вдруг обнаружившим, что шляпы на голове нет.
— Хочу представить тебе моего доброго друга Эриха, — засмеялся Гелисхан. — Он завтра будет докладывать о положении в Гулистане на сессии Европарламента в Страсбурге.
Пухов понял, что его ждали. В общем-то это можно было предположить — осведомители у гулийцев были практически везде. Но операция была спланирована всего три часа назад. Майор надеялся, что не успеют предупредить. А если успеют, то они здесь не успеют подготовиться. Но успели и предупредить, и подготовиться.
Майор взял с подноса тяжелые золотые фишки с сапфирами. Гелисхан брезгливо, но понимающе улыбнулся.
В следующее мгновение Пухов вбил фишки в рот Гелисхану, с удовольствием ощущая под рукой хруст крошащихся зубов. После чего небрежно — освобожденной пятерней, как поршнем, — запихнул Гелисхана под стол.
— Желаю вам хорошо повеселиться и, если повезет, выиграть еще тридцать тысяч долларов, господин Линд! — кивнув шведу, вышел из зала…
Собственно, можно было не церемониться с сигнализацией, но Пухов не сомневался, что она подключена к ближайшему милицейскому пульту. Разбираться с родной милицией, которая как на крыльях прилетит защищать богатых клиентов, ему не хотелось.
Вздохнув, он отправился вниз по лестнице в подвал, где должен был находиться щиток и откуда доносились громкие гортанные голоса.
Майору не о чем было разговаривать с двумя усатыми парнями, не озаботившимися собственной безопасностью. Они так и остались за нардами, только, как бы внезапно задремав, уронили головы на стол.
Три камеры в подвале были пусты. В последней — четвертой — жалась к стене прикованная стальным наручником им длинной цепочке к идущей вдоль стены специальной круглой перекладине обнаженная девочка-подросток с едва оформившейся грудью и бритым лобком. По отсутствию на теле кровоподтеков, а на локтях следов от инъекций Пухов понял, что за девчонку надеялись получить выкуп и обращались с ней по гулийским понятиям гуманно. У него не было времени искать ключи, поэтому одним выстрелом из «Fovea» он вскрыл камеру, другим — отделил цепочку от наручника, оставшегося на руке девчонки… Возиться с ним у майора времени не было.
— Папа… Деньги… — пробормотала девчонка, испуганно прикрывшись сразу двумя руками.
— Не бойся, я из милиции, — протянул ей плащ одного из успокоившихся за нардами джигитов Пухов. — Сейчас ты отсюда уйдешь. Я провожу тебя к выходу.
Он уже отключил сигнализацию.
— Подожди, — велел Пухов девчонке в холле.
Дрянной малый, которому майор дал сто долларов, зачем-то ходил вокруг хуциевского джипа, пытаясь в отсутствие хозяина, каковым по праву полагал себя майор Пухов, что-то высмотреть сквозь тонированные стекла. Смерть не только лучший миротворец, подумал майор, бесшумно обходя на мягких ногах джип, но и превосходный преподаватель хороших манер. Вот только воспользоваться полученными знаниями ученики не всегда успевают. Он выстрелил из «Fovea» (воистину, «яма для ловли диких зверей» сегодня не пустовала) малому под левую лопатку, уложил его, испускающего последний нечистый выдох, под джип, чтобы не мозолил глаза проезжающим мимо.
— Не жалей его. Он напрасно жил. К тому же он бы не позволил тебе уйти, — лаконично объяснил Пухов дрожавшей под плащом девчонке, подтолкнул ее к выходу. — Иди по темной стороне вдоль ограды до остановки и не смотри на машины, — посоветовал майор. — Подними воротник.
По Москве ходило много странных людей. У босой в чужом плаще на голое тело девчонки были неплохие шансы добраться до ближайшего метро.
Она буквально растворилась в темноте.
Майор Пухов прикинул, что осмотр кабинета Гелисхана вряд ли потребует больше пятнадцати минут. Он решил (чтобы потом не возиться) приоткрыть створки ворот. Но едва он успел сделать это, на мосту — на верхнем ярусе развязки — показался шестисотый «мерседес», который на скорости километров в двести, не меньше, летел к мотелю. Пухов знал этот — пепельного цвета — с литыми дисками лимузин. На нем ездил Гелисхан. Единственное, что удалось майору — распахнуть ворота (машину хозяина надо знать!) и спрятаться за будкой.
M
Пепельный «Мерседес-600», светя овальными фарами, замер перед приглашающе открытыми воротами. Затаившись за будкой, сделавшись частью отбрасываемой будкой тени, майор Пухов видел фрагмент верхнего яруса автомобильной развязки, по которому светящейся рекой текли машины; узкий сегмент ночного неба с вонзившейся в него, как нож по самую рукоятку, рекламой: «Ломбард. Решение всех проблем». Майора удивил необычный — сиреневый — цвет неба над столицей России в этот ночной час. Как будто небо, подобно Гулистану, Золотоордынской республике, Сибири, Южному Уралу, Мангазее или иной российской провинции, тоже объявило независимость и вывесило собственный — сиреневый — государственный флаг.
У майора была отменная память на масштабные цветовые комбинации, которые, как утверждал генерал Толстой, являлись творчеством Господа.
— Если народы — мысли Бога, — заметил как-то генерал Толстой, — то широко раскинувшиеся перед глазами пейзажи — страницы, на которых записаны эти мысли.
— А что же тогда запахи, товарищ генерал? — помнится, полюбопытствовал майор Пухов.
— Твои мысли движутся в верном направлении, сынок, — ответил генерал Толстой после долгой паузы. — Запахи — знаки препинания между словами Бога. Но люди не знают, точнее, не хотят учиться этой письменности. Если они не видят начертанных на небесах слов, что им знаки препинания?
…Пухов вспомнил, что точно таким же — сиреневым, пульсирующим, как если бы внутри билось некое светящееся сердце, — было небо над (точнее, между) горами Тибета, где майор побывал в прошлом году, выполняя необычное поручение генерала Толстого.
Пухов подумал, что генерал сошел с ума, когда тот попросил его положить руку на письменный стол. Достав луну, включив лампу, генерал Толстой долго разглядывал сплетение линий на ладони майора. Затем принес из комнаты отдыха, которая одновременно служила ему лабораторией, склянку с прозрачной, но тяжелой, тягучей, как резина, жидкостью и тончайшей стеклянной палочкой написал что-то на ладони майора, причем так, что сугубо индивидуальные линии — жизни, ума, сердца и так далее (вернее, их отрезки) — на ладони Пухова как бы сделались составными частями начертанных генералом Толстым невидимых знаков (иероглифов?). Сколько Пухов ни вглядывался в свою ладонь — ничего не видел, только ощущал странный холод внутри руки, как будто постоянно здоровался за руку со снежным человеком, который к тому же был еще и человеком-невидимкой.
— Долетишь до Катманду без проблем, — сказал генерал Толстой, — для российских граждан въездная виза не требуется. В отеле тебя найдет человек по имени Цзю. Переправит через китайскую границу, покажет, где живет Хамбо. Войдешь к Хамбо, протянешь руку ладонью вверх. Он посмотрит, кивнет или покачает головой — да или нет. Если нет, сразу уходи, не беспокой учителя. Если да, задашь ему только один вопрос: «Имя?» Все.
— Чье? — спросил майор Пухов.
— Какая тебе разница? — ответил генерал Толстой. — Не бойся, это не прививка. Можешь мыть руку, купаться, тереть наждаком, совать в огонь. Письмо уже запечатано, сынок. Ты же не хочешь, чтобы я, так сказать, переклеил почтовую марку? Отрезал твою руку и послал ее в контейнере с сухим льдом учителю Хамбо?
— Учитель Хамбо говорит по-русски? — полюбопытствовал майор Пухов.
— Не забивай себе голову пустяками, майор, — посоветовал генерал Толстой. — Тебе предстоит легкое и приятное путешествие. Какие у нас сейчас командировочные? Пятьдесят долларов в сутки? Я попробую выбить у начальства для тебя семьдесят пять!
— Но почему именно я должен ехать? — спросил Пухов.
— Не знаю, сынок, — развел руками генерал Толстой. — Ты сам встрял в эту историю. Ты спрашиваешь, чье имя? Я могу дать тебе тысячу толкований, но ни одно из них не будет исчерпывающим. Хорошо. Это земное имя грядущего воплощения силы, которая заставила твою рацию услышать именно тот караван, бросила твой джип именно в тот угол пустыни, заставила тебя сделать именно то, что ты сделал.
— Зачем вам знать это имя?
— Неназванные силы, сынок, правят миром, ведь так? — спросил генерал Толстой. — Познание начинается с определения, с термина, с имени. Жизнь, история длятся сразу во многих измерениях и направлениях. Имя для всякого явления есть момент заземления, отрыва от непознаваемой и, в конечном счете, божественной, хотя я понимаю это определение иначе, чем вы — люди, сущности, момент отсечения пуповины, связывающей явление со Вселенной. Зло перестает казаться непобедимым, когда у него появляется имя, сынок. Точно так же и названное благо перестает казаться далеким и недоступным. Всякое имя приходит в мир раньше его носителя. Вот только расшифровать его не так просто, потому что для каждого имени изобретается, так сказать, персональная, индивидуальная письменность. Но мы попробуем прочитать, ведь так, сынок?
