Пухов знал, что весной и осенью гуси совершают перелеты, но не знал, что они приземляются на рассвете в Гималаях на табачных полях.
— Сумеем сквозь них взлететь? — спросил у Цзю, казалось, не замечавшего гусей.
— Конечно. Они не разрешают им сидеть на дороге.
— Кто? — удивился Пухов, обративший внимание, что действительно ни единого гуся на дороге не было.
— Орлы. — Цзю указал на камень в дальнем конце поля. На камне, как бы вырастая из него, увенчивая вершину конусом перьев, сидел огромный орел, надменно повернув к поднимающемуся солнцу кривой клюв. Пухов посмотрел по сторонам. По всему периметру поля на камнях сидели неподвижные, как изваяния, орлы.
— Только так кажется, — заметил Цзю, запуская двигатель, — что птицы совершают перелеты, подчиняясь природному инстинкту. Они летят туда, куда их направляют орлы.
— Не все птицы, — возразил Пухов.
— Не все, — согласился Цзю, — но суть в том, что в конечном итоге сила превыше природного инстинкта. То есть сила превыше всего в этом мире.
— Что будет дальше с гусями? — Пухов вдруг подумал, что его симпатии на стороне перехваченных в воздухе несчастных гусей, а не открывшихся с неожиданной стороны орлов.
— Орлы знают, что с ними делать, — сказал Цзю.
— В таком случае, люди поступают неправильно, охотясь на гусей, — заметил Пухов, — им следует охотиться на орлов.
— Но пока что они охотятся на гусей, — возразил Цзю. И добавил после паузы: — Ты неплохой специалист, но если мы сойдемся в бою, ты не продержишься против меня и минуты.
— Сколько тебе лет? — поинтересовался Пухов.
— Да, я моложе тебя, но не в этом дело, — засмеялся Цзю. — Независимо от национальности и рода своих занятий люди могут быть гусями, а могут — орлами. Ты слишком силен, слишком много знаешь о жизни, чтобы быть гусем, но ты слишком чувствителен, слишком много думаешь, чтобы быть только орлом. Ты, конечно, орел. Но ты нуждаешься в отделке. Орлы и гуси живут по разным законам. Ты не можешь жить по законам гусей, но отказываешься полностью подчиниться законам орлов. Я думаю, мы скоро встретимся в России.
…«Мерседес» наконец въехал на территорию мотеля. Из машины по-прежнему никто не выходил, и это не нравилось майору Пухову. Если Гелисхан продвинется еще на десять метров вперед, то увидит хуциевский джип и, может быть, горчащие из-под него ноги охранника. Пухову не улыбалось бегать за Гелисханом и его телохранителями по территории Мотеля, которую те знали как свои пять пальцев, а майор Пухов совсем не знал. К тому же он хотел говорить с живым Гелисханом.
Понимая, что времени осталось всего ничего, Пухов змеей скользнул внутрь будки, перевернулся на полу лицом вверх, рассматривая помещение. Тут не было ничего примечательного: пара помповых ружей и гранатомет в приоткрытом шкафу, телевизор, внушительная стопа порнографических журналов на столике. Имелся и небольшой железный письменный стол, на котором не лежало ни единой бумажки. Майора изумило количество презервативов — ими был плотно набит нижний ящик стола. Презервативов было недостаточно для оптовой торговли, но избыточно для индивидуального потребления. Пухов подумал, что на вахте у гулийцев работают (работали?) ребята не промах — лютые гигиенисты и враги СПИДа. На столе стоял магнитофон. Майор не раздумывая врубил его на полную мощность, потом поднялся в полный рост, чтобы Гелисхан увидел силуэт из «мерседеса», прошел по будке в куражливом танце, громко и пьяно хрипя: «Братва! Пошли они на х… эти гулийцы! X… мы им ж… лижем! Мочить сук, мочить! Ща девочки будут!» — с грохотом (прихватив со стола пепельницу) рухнул на пол. Это должно было успокоить Гелисхана. Или, напротив, разъярить до такой степени, что он немедленно бросится в будку. Но майор знал: гулийцы не любят иметь дело с вооруженными, в особенности с вооруженными и пьяными русскими.
«Мерседес» плавно тронулся вперед. Пухов выхватил из шкафа готовый к бою гранатомет. Как только Гелисхан поравняется с джипом, из-под которого торчат ноги охранника, придется стрелять. Вряд ли Гелисхан подумает, что паренек в столь поздний час осматривает вмятины на днище чужой машины. Пухову приходилось стрелять из гранатомета под днища легковых машин. Машина сначала как бы замирала, затем медленно (иногда вставая как монета на ребро) устремлялась вверх, сначала складываясь, а потом неправдоподобно, как гармонь на разрыв, растягиваясь в воздухе. После чего оглушительно взрывалась в огненном шаре, разлетаясь по округе железными, пластмассовыми, матерчатыми и мясными охвостьями. Майору было обидно, что пострадает не в добрый час оказавшийся поблизости джип, который он по праву считал своим, но краем глаза Пухов уже приметил приткнувшуюся за будкой (по всей видимости, тоже оставшуюся без хозяина) «Ниву».
Он держал палец на спусковом крючке гранатомета, прицеливаясь под бензобак, когда «мерседес» остановился, не доехав буквально нескольких сантиметров до точки, определенной ему майором Пуховым. Фары погасли. Мотор замолчал. Лишь марсианский — красно-желтый — свет от горящего вполнакала галогенного фонаря над автостоянкой освещал сцену.
Майор Пухов часто ловил себя на мысли, что рассматривает происходящее и собственное участие в происходящем как игру на сцене. На сцене, впрочем, не уставал уточнять майор, где из зрительного зала постреливают. Он подумал, что нынешняя пьеса вполне соответствует классическому — в духе Еврипида — сюжету. Пухов мстит за мать. Единственное, как-то было слишком много трупов (ритуальных жертв). Ни сидящий в холле, ни лежащий под джипом, ни оставшиеся за нардами гулийцы знать не знали, ведать не ведали про мать майора Пухова. Поэтому проще было считать, что он мстит за униженную, поруганную гулийскими и других национальностей бандитами Россию. Мысль, однако, была достаточно спорной. Еврипид, к примеру, вряд ли согласился бы поставить знак равенства между любовью к матери и любовью к Родине. Майор честно признался себе, что, выслеживая и убивая гулийцев и работавших на гулийцев русских, он совсем не думал о матери. И все же Пухов был уверен, что в только что открытой им психологической дефиниции — «комплексе Родины» — мать играет не последнюю роль.
Майор услышал хлопок двери, увидел человека в расстегнутом светлом плаще, торопливо устремившегося ко входу в мотель. Это был не Гелисхан. Гелисхан был плотнее и ниже ростом. У майора Пухова сладко защемило в груди. Если у нынешней постановки был режиссер, он явно выделял в труппе (ставил на самые выигрышные эпизоды) актера Пухова.
На «мерседесе» Гелисхана в мотель «Глория» приехал Нурмухамед — начальник службы безопасности Республики Гулистан и старый знакомец майора Пухова.
Hyp приехал один.
Он очень спешил.
N
Августа уже запамятовала, когда именно поняла, что ей нет пары в мире. Впрочем, это было вечно живое чувство, которое она не уставала переживать, вновь и вновь оставаясь в одиночестве. Епифания, меняющая привязанности, как лак на ногтях, любила повторять: «Если бы ты знала, Гутька, как я была счастлива с Петькой!» (Васькой, Генкой, Сашкой, Махмудкой и т. д.) Августе было впору отвечать: «Если бы ты знала, Пифка, как я была одинока с Петькой!» (Васькой, Генкой, Сашкой, Махмудкой и т. д.)
Но зато ей было даровано чувство летящей свободы, несвязанности с установлениями и положениями окружающей жизни. Жизнь, мир даже не были тряпкой, о которую Августа вытирала ноги, потому что к ее ногам не приставала грязь жизни и мира.
Как, впрочем, и кровь.
Августа довольно быстро разочаровалась в вине и в любви. Ухищрения Епифании, чьи фантазии по части извлечения радости из физической стороны отношений (пол партнера не играл для Епифании существенной роли) не знали истощения, вскоре прискучили Августе. Епифания любила повторять, что готова снять урожай любви с какого угодно — пересохшего, заболоченного, пересоленного, каменистого и так далее — поля. «В этом деле, — утверждала Епифания, — как в райском саду плодоносит не только живое, но и мертвое. Мертвое иногда даже плодоносит веселее».
— То, что ты делаешь — отвратительно, — однажды (застав Епифанию с одноногим негром) возразила Августа, — потому что в этом нет красоты.
Потом, однако, она поняла, что ошиблась. Красота была в отстегнутом, аккуратно прислоненном к кровати, черного дерева, инкрустированном карминным камнем, отполированном до базальтового блеска ножном протезе. Черный негр приехал в Москву из Нигерии торговать белым как снег кокаином. Он сказал, что его предки были леопардами и что в иные моменты его неспокойной жизни чудесная протез-нога обретает легкость и силу леопардовой лапы. «Если бы вы знали, девчонки, — застенчиво улыбнулся негр, — сколько плохих голов я проломил этой лапой…»
Августу преследовал навязчивый кошмар. Она смотрела на Епифанию — живую, красивую, энергичную с летящей на плечи черной кавалерийской лавой волос, — а видела почему-то ее отрезанную голову, лежащую с высунутым языком между своих раскинутых ног. Августа смотрела на Епифанию и чувствовала, как сухая морозная судорога сводит бедра.
