— Разве зло и благо еще не названы? — удивился майор Пухов.
— Названы, конечно, названы, — успокоил генерал Толстой, — да только что нам с этого, когда нас интересует конкретная личность. Мы же с тобой оперативники, сынок…
В Катманду в отеле «Princess», который непальцы почему-то выдавали за четырехзвездочный, майора Пухова в первый же день отыскал Цзю — двухметрового, наверное, роста китаец с определенно откорректированным (природой, но может, и пластической операцией) на европейский манер лицом и абсолютно непроницаемым, как у сфинкса, взглядом.
Майору Пухову приходилось иметь дело с занимающими достаточно высокое положение в своих иерархиях бандитами в самых разных странах, и ему, как правило, удавалось определять по неким (лично им систематизированным) признакам основную сферу деятельности того или иного бандита. Имеющих отношение к производству, транспортировке, сбыту наркотиков майор Пухов вычислял по надменно кривящимся от презрения к человечеству губам, пустой и черной — вакуумной — тоске в глазах. Наемных убийц — по участливому, но несколько отстраненному, как у католических священнослужителей, интересу к живым людям, их проблемам и сложностям. Предводителей уличных боевиков — по волевым, беспокойным рукам. Кураторов борделей, поставщиков проституток — по неочевидной, проступающей сквозь внешне мужественные черты женственности. Компьютерные же хакеры, без чьих услуг ныне было немыслимо пи одно серьезное дело, большей частью представляли из себя стопроцентное воплощенное ничтожество, как будто долгое и напряженное общение с компьютером вычищало из них, как ненужные файлы, личность. Этим ребятам было чуждо все живое, включая сам вид живых денег. Они предпочитали иметь дело с пластиковыми кредитными карточками. Лена Пак как-то сказала (а уж она-то знала) Пухову, что все эти свихнувшиеся на компьютерах ребята — сплошь импотенты. «Они кончают, когда им удается пробиться в какую-нибудь защищенную сеть или сочинить новую программу, — сказала Лена, — бабы им не нужны». Дровосек знал людей, кончавших при получении больших сумм денег. Лена знала людей, кончавших при решении компьютерных задач. И майору казалось странным, что вокруг Лены столько импотентов. Вполне возможно, она вкладывала в это понятие что-то иное, неизвестное майору Пухову. Ему хотелось уехать с Леной куда-нибудь подальше и там изо дня в день и из ночи в ночь доказывать ей, что он не импотент. Пухов знал людей, кончавших в момент убийства других людей. Определенно, человечество вырождалось. Приближающийся Страшный суд, таким образом, не должен был казаться таковым. Страшными должны были казаться отсрочка, перенос слушания дела, освобождение человечества под подписку о невыезде или под залог.
Сколько майор Пухов ни вглядывался в Цзю, не мог даже приблизительно определить род его занятий на преступном поприще. Все и… ничего — такое составилось у Пухова представление о Цзю. Судьба еще не сводила майора с бандитом столь необычного — не попадающего ни под одну известную единицу измерения — масштаба. О себе Цзю посчитал нужным сообщить, что зовут его Константином (по матери он русский, точнее украинец), но родился и вырос он в Австралии. Потом жил в Сингапуре. В Китае у него небольшая фирма, занимающаяся изданием календарей, компьютерными технологиями и исследованиями, связанными с оптикой. Жизнь распорядилась, что он как на родных говорит и думает одновременно на трех языках — русском, китайском и английском. На этих языках говорит восемьдесят пять процентов населения Земли. Поэтому у Цзю есть все основания считать себя гражданином мира.
Пухов спросил у него: как в таком случае быть с часто поминаемым генералом Толстым утверждением, что народы — это мысли Бога? Константин Цзю ответил, что Бог взрослеет, набирается житейского и прочего опыта, у него появляются новые, более правильные мысли.
Вечером Цзю заехал за Пуховым в отель, и они отправились на небольшой загородный аэродром, с которого и взлетели на двухместном самолете. Цзю управлял машиной как профессиональный пилот. Майор Пухов не сомневался: это далеко не единственное дело, которое Константин Цзю делает профессионально. Цзю был предупредителен, но абсолютно закрыт. Это не была закрытость сноба или, напротив, возомнившего о себе ничтожества. Это была отдельность существования, то есть высшее и практически недоступное для обычного человека состояние, суть которого заключалась в том, что воля Цзю была отнюдь не слабее воли, управляющей миром. Но она не могла быть такой же сильной, поэтому условием равновеликости воль — Цзю и мира — была готовность Цзю сражаться с волей мира до полной своей победы, в случае же поражения — спокойно и непроницаемо (как он сейчас вел самолет) уйти из мира. Пухов подумал, что гражданин мира Константин Цзю — воин (только вот какого войска?), стоящий на более высокой ступени, нежели он — гражданин России майор Пухов.
Цзю посадил самолет на почти неразличимую сверху, пересекающую табачное поле дорогу.
— Пойдешь прямо, — объяснил он, — до самого дома учителя. Он всегда один. Я буду ждать тебя здесь.
Дорога тянулась вдоль горного склона. Пухов не видел в общем-то ничего, за исключением крупных звезд в небе и камней под ногами. Но вскоре дорога вывела его на ровное место. Пухов увидел прилепившийся к горе дом учителя, и под ним сиреневую с пульсирующим внутри светом ленту неба.
Майор вдохнул полной грудью чистейший воздух и испытал ни с чем не сравнимое чувство отчаяния от открывшейся ему красоты мира. Стоя над сиреневой пропастью неба, майор Пухов понял, что иной раз самоубийство есть не что иное, как невыразимая степень восхищения жизнью, та наивысшая для человека грань понимания сущего, за которой — пустота и сплошное разочарование, а позади — отчаяние и деградация. Ему открылось, что многие сводят счеты с жизнью не от бессилия, а, напротив, от избытка победительной силы, которой нет применения в несовершенном и конечном мире смертных.
Учитель Хамбо уже ждал майора у калитки, держа в руке суперсовременный электронный фонарь. Пухов, во всяком случае, таких еще не видел. Наверное, с таким фонарем можно было смело выходить в открытый космос.
Майор положил ладонь на стол. Хамбо немедленно направил на нее сиреневый, точь-в-точь как небо в пропасти, луч. Майор увидел, как на его ладони вспыхнули холодным пламенем, а затем как будто поднялись в воздух иероглифы. Но они сразу погасли, как только Хамбо выключил фонарь. Мухов почувствовал, что холод, все это время нет-нет да и напоминавший о себе покалыванием внутри ладони, ушел.
— Генерал Толстой спрашивал насчет какого-то имени, — произнес Пухов по-английски, с удивлением разглядывая десятки, если не сотни пустых и запечатанных пластиковых стаканов из-под и с сухими американскими супами, стоящих на полках. Он подумал, что генерал Толстой вполне мог бы сказать ему об этой слабости учителя и Пухов привез бы ему упаковку самого лучшего американского сухого курино-кукурузного супа.
Хамбо, несомненно, понял вопрос, потому что погрузился в глубочайшую задумчивость. Из тьмы материализовался некто бритый — с черепом, как дыня, — в коричневом рубище, подал ожидающему ответа Пухову пиалу с густым и жирным тибетским чаем.
Когда майор поставил пустую пиалу на пол, Хамбо сунул руку под ковер, на котором сидел, скрестив ноги, вытащил из-под ковра лохматую, судя по всему не одним человеком читанную брошюрку.
Пухов подумал, что сходит с ума. Брошюрка была без обложки, на русском языке и называлась совершенно по-идиотски «Смешные афоризмы и веселые анекдоты».
Полистав брошюрку, Хамбо вырвал страничку, передал Пухову. Там была одна-единственная строчка: «Скажу отцу, чтоб впредь предохранялся…» Другая сторона была чистой. Хамбо поднялся, давая понять, что аудиенция закончилась.
Когда Пухов вернулся к самолету, начало светать. Майор не поверил своим глазам. На табачном поле расположились… сотни серых диких гусей. Они были до того уставшими, что у них не было сил реагировать на идущего сквозь их порядки Пухова. Только один горбатый гусак, вытянув шею, зашипел, как проткнутая покрышка на велосипедном колесе, ухватил майора за штанину, но тут же и отпустил.
Пухов знал, что весной и осенью гуси совершают перелеты, но не знал, что они приземляются на рассвете в Гималаях на табачных полях.
— Сумеем сквозь них взлететь? — спросил у Цзю, казалось, не замечавшего гусей.
— Конечно. Они не разрешают им сидеть на дороге.
— Кто? — удивился Пухов, обративший внимание, что действительно ни единого гуся на дороге не было.
— Орлы. — Цзю указал на камень в дальнем конце поля. На камне, как бы вырастая из него, увенчивая вершину конусом перьев, сидел огромный орел, надменно повернув к поднимающемуся солнцу кривой клюв. Пухов посмотрел по сторонам. По всему периметру поля на камнях сидели неподвижные, как изваяния, орлы.
