– Так давай же поклянемся в верности друг другу и нашей великой цели! – Мэр пожал Плинтусу руку, предварительно натянув на пальцы резиновую перчатку. – Как Герцен и Огарев на Воробьевых горах.
Плинтус рыдал от переполнения чувств. Солнце выкатилось из пышного облака, брызнуло на город червонным золотом, и на воде, писанная золотым лучом, обозначилась надпись: «Эката пеката щуката мэ…»
– Абуль фабуль дай мане, – повторили оба священную клятву, и Колесо фортуны медленно и неуклонно повлекло их к земле.
Плинтус просыпался раньше обычных людей и первые два часа после пробуждения посвящал оздоровительной терапии, после которой в течение дня оставался бодрым и эффективным. Терапия включала ряд методик, почерпнутых из разных медицинских школ, и была подобрана самим Плинтусом, живущим на Земле уже третье тысячелетие и имеющим из чего выбирать.
Процедура начиналась с того, что лекарь, врачевавший еще Плиния Младшего, накладывал на лицо Плинтуса компресс из верблюжьей мочи. Терпкая горячая влага впитывалась во все поры, придавая уже немолодому лицу нежно-розовый, дышащий вид. Препарат доставлялся в особняк Плинтуса прямо из зоопарка, где проживал двугорбый верблюд по кличке Горби. За физиологией верблюда наблюдали врачи из бывшего Четвертого управления Минздрава, поддерживая в верблюжьей моче должное содержание сахара и белка.
Вслед за компрессом следовала процедура, заменявшая контрастный душ. Ею пользовались алеуты в период охоты на китов. Плинтус, абсолютно голый, ложился на клеенку, и его сначала обкладывали с ног до головы мороженой треской, и он почти впадал в анабиоз, покрытый инеем, среди зубатых, с оледенелыми глазами рыбин; потом треску убирали и обкладывали его горячей печенью, вырванной из молодых моржей. Плинтус оттаивал, бодро шевелил конечностями, вращал глазными яблоками среди дымящихся темно-алых лепестков моржовой плоти. И многие, с кем он встречался в течение дня, гадали, почему от него слегка попахивает рыбьим жиром и ливерной колбасой.
Затем следовала очень тонкая процедура, позаимствованная у вологодских пастухов в ту пору, когда они еще были язычниками. Приготовлялся целебный настой из травки подорожника, и из него делалась оздоровительная клизма. Плинтус ложился на живот. Служитель поднимал над ним объемистый стеклянный сосуд, глядя, как медленно уменьшается содержимое, стекая по прозрачной трубке в отверстие между ягодиц Плинтуса. Когда травка подорожник производила в кишечнике свое целящее действие, Плинтус переворачивался на бок, поджимал колени к груди, возвращая обратно в сосуд настой из лекарственного растения, который тут же шел на ополаскивание горла и полости рта. Это позволяло в течение дня принимать участие в нескольких банкетах и произносить множество тостов и здравиц, в которых было куртуазное, политологическое и религиозное содержание. Дыхание его, освеженное травкой подорожником, напоминало запах русских обочин.
Проделав все это, он отказывался от услуг лекаря, сам брал в руки масленку с тонким и длинным клювиком и впрыскивал себе в коленный сустав несколько капель масла, добытого у африканского носорога. Шарнир из нержавеющей стали, вживленный в мениск, покрывался нежной масляной пленкой и при ходьбе почти не скрипел.
На этом завершалась физическая часть терапии, за которой следовала духовно-психологическая. Она была позаимствована из древних ведических культов и сводилась к тому, что Плинтус усаживался на молитвенный коврик в позе лотоса и произносил две тысячи раз слово «блин». После тысячного произнесения, когда терялось различие между «блин» и «нбли», Плинтус выходил в астрал, сливался с ноосферой, где приобщался к наследию общечеловеческой мысли, паря среди великих культур, философских и религиозных школ, впитывая тексты, которые накатывались на него как волны, будь то Махабхарата, «Майн кампф» или бессмертное «С рассвета до заката», написанное начальником преторианской гвардии Первого Президента России.
Вернувшись из астрала в свою бодрую, помолодевшую плоть, он не нуждался в обильном завтраке: похрустев и почмокав зажаренным шмелем, отправлялся в свой огромный рабочий кабинет, напоминавший Кельнский собор, усаживался за тяжелый стол, зажигал настольную лампу с зеленым абажуром, светившую когда-то в кабинете Сталина, и начинал прием посетителей.
В это утро он ждал предводителя «Красных ватаг». Предводитель считал себя носителем красной революционной традиции, и кто, как не Плинтус, современник всех советских вождей, друг революционерки Коллонтай, родной дядя подпольщицы Землячки, «бель ами» Инессы Арманд, сосед по общежитию Зары Долухановой, соратник по партии Екатерины Фурцевой, тайный советник Раисы Максимовны, компаньон Наины Иосифовны по игре в покер, мог передать молодому революционеру «красные заповеди», посеять семена «красного смысла». Поэтому, когда слуга с несколько испуганным лицом доложил: «Они прибыли-с…» – Плинтус приосанился за столом, начал выводить ручкой «Паркер» слово «зоб», делая вид, что углублен в писание книги.
За дверью раздались шаги. Плинтус изобразил на лице высшую степень благожелательности. Вошел Предводитель. Плинтус едва успел разглядеть белокурые локоны, яркие голубые глаза, кобуру пистолета «стечкин» на широченных галифе, как в лицо ему полетел кремовый торт, залепил глаза, ноздри, рот. И пока Плинтус, как жук, попавший в клейкую коровью лепешку, шевелил конечностями, прочищал отверстия для дыхания и слуха, Предводитель привычным движением приковал себя к тяжелому креслу, удобно уселся, холодно наблюдая за самоочищением Плинтуса.
Когда тот обрел некоторую возможность видеть и говорить, Предводитель произнес:
– Вы меня звали, я пришел…
– Очень хорошо… Не желаете кофе? – Костяным ножом для резки бумаги Плинтус снимал с бровей хлопья сладкого крема.
– Да, кофе… Если можно, с тортом… – согласился Предводитель. – Я весь внимание…
– Видите ли, я уже далеко не молод, – начал Плинтус, вытирая костяной нож о край стола. – Никто из нас не вечен, и рано или поздно мне придется сомкнуть глаза…
– Я слышал, некоторые виды жаб живут три тысячи лет, – сказал Предводитель.
– Но и они умирают, – вздохнул Плинтус, прощая злому юноше его иронию. – Сейчас я озабочен только одним – кому передать сокровище, сохраненное мною в эти жуткие десятилетия, кого сделать наследником «красного смысла», зерна которого сберегались в продолжение всего двадцатого столетия, ибо минувший век был веком борьбы за обладание горсткой драгоценных зерен… Вот они. – Плинтус окончательно соскреб с себя крем, приготовленный на фабрике «Красный Октябрь», и указал на деревянный штатив с небольшой стеклянной пробиркой, где покоилась щепотка пшеничных зерен с необычным красным оттенком. – Эти семена либо погибнут вместе со мной, если я не найду человека, кто как сеятель разбросает их по земле, всколосит урожай новой Мировой Революции, либо сохранятся, попав в достойные руки нового Ленина, который засеет ниву всемирной истории зернами «красного смысла». Я долго искал преемника и остановился на вас…
Предводитель отковал себя. Спрятал наручники. Внимательно посмотрел на пробирку:
– Если можно, подробнее…
– Видите ли, об этом мало пишут историки, но еще весной двадцать третьего года Ленин, находясь на лечении в Горках, чувствуя необратимость болезни, недалеко от своей усадьбы, на делянке крестьянина Иллариона Михайлова, посеял пшеничное зернышко, содержащее всю полноту «красного смысла». Это зерно он получил в наследство от Карла Маркса, а тот, через свои связи во Франции, от Сен-Симона, откуда оно попало к Сен-Симону, остается только гадать. Не исключено, что его путь ведет к Томасу Мору, к восставшим рабам Рима, к иерусалимским зелотам и к негроидным племенам Северной Африки, чья цивилизация была разрушена наступлением Сахары. Одним словом, посеянное Лениным зернышко дало колосок, за которым бережно, в течение лета, ухаживала Надежда Константиновна, пропалывала, вырывала васильки, тщательно скрывала колосок от приезжавших в Горки членов политбюро и ВЦИК. Когда пришла осень, Надежда Константиновна срезала колосок, обмолотила его, хорошенько провеяла и добытое таким образом зерно ссыпала в полотняный мешочек. Владимир Ильич в своем политическом завещании в последнем абзаце наказывал раздать по зерну каждому из своих заслуженных соратников, дабы «красный смысл» не стал достоянием кого-нибудь единственного и распределился равномерно среди всей когорты борцов, за исключением Радека, для кого зерна не нашлось. Сталин перехватил завещание, исключил из него последний абзац и завладел драгоценным мешочком сразу же после погребения Ленина… Внутрипартийная борьба в послеленинский период была борьбой за овладение ленинским наследием, схваткой за урожай, полученный из красного пшеничного зернышка, погоней за горсткой пшеницы, содержащей драгоценный «красный смысл». Троцкий, войдя в заговор с Бухариным, Зиновьевым, Рыковым, пытался отобрать у Сталина мешочек с зерном. Бухаринский взгляд на крестьянство, его попытка воспрепятствовать сталинским планам коллективизации объяснялись нежеланием распылять ленинское наследие по колхозам, которые, не обладая соответствующей агротехникой, могли загубить элитное зерно. Все эти наспех созданные артели – «Колхоз Ильича», «Красный колос», «Красная нива», по мнению Бухарина, были не способны воспроизводить «красный смысл». Троцкий, ратуя за Мировую Революцию, хотел полученное Лениным зерно посеять на полях Европы и Америки, обладающих высокой агрокультурой. Сталин же готовил нивы исключительно на Украине и в Средней России, уповая на «русский путь». Он хранил заветный мешочек у себя на груди, не расставался с ним даже ночью, пресекая всякие попытки похищения, чем и объясняется смерть вероломной Аллилуевой. Вы знаете, чем кончилась внутрипартийная борьба. Враги Сталина были уничтожены, быть может, и поделом… Жаль только Радека, кому по завещанию не полагалось зерна и кто, выходит, просто попал под колесо истории…
