Я оделась в красивое бирюзовое платье, которое очень шло мне, особенно вечером, накрутила на бигуди челку, положила в маленькую сумочку вместе с бесцветной помадой маленький носовой платок, авторучку, на случай записать адрес иностранного студента, с тем чтобы с ним в дальнейшем переписываться, подушилась польскими духами и спустилась к нашему подъезду, чтобы встретиться с подругой, которая жила в соседнем.
Нас впустил овальный актовый зал с колоннами. Не помню точного адреса, возможно, все происходило на Ленинских (Воробьевых) горах, в главном здании МГУ. Я плохо помню все, кроме сыновей Африки. Меня сокрушило зрелище студенческих лиц. Надо сказать, что идеалом моего мужчины долгое время оставался адмирал Нельсон из фильма «Леди Гамильтон», пусть даже с повязкой на глазу, то есть сэр Лоуренс Оливье с черной повязкой на глазу, но с таким взглядом, с такой формой рук, головы... да о чем тут долго говорить. Трудно было не быть влюбленной в адмирала Нельсона.
Группа студентов, участвующих в танцах, тоже имела отметины. Лица посланцев африканских государств (то ли Гвинеи-Бисау, то ли Берега Слоновой Кости), зачисленных в Университет дружбы народов, были изуродованы шрамами, как будто по ним провели граблями глубоко и с чувством. Борозды от грабель были у каждого на щеках и на лбу. Подавив первое неприятное эстетическое впечатление – так мне хотелось переписываться с настоящим иностранцем и писать ему долгой белой зимой о том, что и сегодня я спускалась в самое красивое метро, прохладные станции которого украшены мрамором и мозаикой, – я прошла в актовый зал. Продвинулась вглубь к большому овальному окну, где и устроилась рядом с колонной.
Уже играла музыка. Должна была подойти тетя Леля, но вместо нее подошел сильно татуированный африканец – приглашать меня на танец. Уже через пару тактов мне не хотелось желанной переписки. От моего партнера исходил такой запах, которого я не могла себе представить. Если бы сгнил весь флот адмирала Нельсона, с крабами, водорослями и рапанами, то и от него не могло бы быть столь ужасного запаха. Я закончила тур вальса досрочно. Единственное, чего мне хотелось по-настоящему в тот момент, так это вернуться быстрее к окну. Мой кавалер с розовыми шрамами на черном лице, чьи круглые белые глаза и белые прямоугольные зубы маячили перед моим напудренным носиком, к которому я поднесла платок, тяжело стиснув мою руку влажными пальцами, с удовольствием теснил меня в угол, к колонне.
Когда первая мысль «убегать», недолго боровшаяся со второй мыслью «прилично ли это?», окончательно оформилась, сразу стало легко. Тут со всех сторон стали подходить другие сыновья Африки. Рванувшись, как в рукопашную, напролом, мы дали деру из овального зала – и скоро были в вестибюле самого красивого метрополитена в мире.
Через год после этого события мы стояли на ступеньках крыльца нашего подъезда. Так мы гуляли. Мы – это я и моя родная сестра Лена. Я была старше ее не бог весть насколько – на пятнадцать минут, но она была намного храбрее. О первых явленных примерах ее мужества лично я не помню. Но существовали рассказы свидетеля – мамы. Нам было по пять лет, когда умные родители – слово «умные» стоит поставить в кавычки – решили спрятаться и посмотреть, как мы будем реагировать на необычную ситуацию. Из того же рассказа следует, что первое, что я незамедлительно сделала, когда обнаружила, что рядом нет мамы, – расплакалась, и довольно сильно. Да, я всегда была эмоциональной, ну и что? И будто бы моя младшая сестра, взяв меня за руку, сказала: «Не реви! Вот смотри – столбы. Мы пойдем по проводам и придем к людям». Каково? Действительно, достаточно доблестно для человека в пять лет.
В другой раз, в том же возрасте, но уже по-настоящему, мы потерялись в метро. И сестра объявила, не обращая внимания на меня, кривившуюся, готовую зареветь, упреждая тот рев: «Поднимемся по эскалатору наверх!» Не знаю, было ли это хорошо для нас тогда, подниматься по эскалатору или спускаться – в конце концов нас обнаружили крепко держащимися за руки, – но в ту минуту угрожавшему нам миру была явлена самая настоящая деятельность.
Все эпизоды, связанные с грозой, также говорили не в мою пользу. Заслышав гром – кстати, не обращая внимания на молнии, – я тут же старалась прижаться к чему-то деревянному. Это означало, что к тому времени мне уже объяснили, что во время грозы дерево для человека лучше, нежели железо, – хотя под высокое дерево во время грозы?
Но мы все еще стоим на ступеньках крыльца, выходящего тогда еще не на столь шумный проспект, и гуляем. И нам по семнадцать лет, точнее, мне семнадцать лет и пятнадцать минут, а сестре – меньше на пятнадцать минут. И видим, как по тротуару к нам приближается высокий негр, очень высокий. Негр для баскетбольной команды, может быть, даже для сборной. Негров на улицах Москвы мы видели предостаточно и поэтому особенно на него не реагируем, отмечая про себя только его рост. Баскетболист останавливается у нашего подъезда и пытается что-то говорить на нашем языке, и из того, что он говорит, становится понятно, что он желает познакомиться. Нам совсем не хочется с ним гулять, и мы, не без напряжения толкая от себя тяжелую дверь внутрь подъезда, спешим к лифту, чтобы ехать домой. Негр быстро устремляется за нами и уже у лифта неожиданно цепко и сильно хватает меня за руку своей ручищей. Напялив улыбку на лицо, стараясь как-то пошутить и показать, что мы дружим, я предлагаю ему отпустить руку, но он, что называется, не внемлет. Я замираю кроликом и не знаю, что делать.
И тут моя худенькая младшая сестра начала колотить по его черным бицепсам своими острыми кулачками с такой яростью и частотой, выкрикивая команды, как самый главный рефери: отпусти, мол, мяч, кому говорят, – что тот дылда на секунду растерялся и действительно разжал свои тиски. И мы бросились с ней, уже без всякого лифта, по лестнице – наверх, через пролеты, на наш шестой этаж. ...И я даже не сказала ей «спасибо».
И никогда, за всю свою жизнь, я не защитила ее. А она сделала это по крайней мере три раза.
ЧАСТЬ II
СИНДИКАТНОЕ ХОЗЯЙСТВО
Провидение, а возможно, волхвование того же Брюса с высокой Сухаревой башни привело меня на работу в здание, которое во времена оные также принадлежало ученому мужу, – дом на Мясницкой, она же улица Баумана, улица Кирова и – тпру, давай поворачивай вспять – снова Мясницкая. Номерок дома тринадцать – без комментариев, и якобы неугомонный Якоб препарировал в доме номер тринадцать бородавчатых лягушек для своих опытов. Чудеса и чародейство.
В советские времена в доме номер тринадцать лягушек не препарировали. Издавали иллюстрированный журнал, посвященный профессиональным проблемам рабочих союзов, синдикатов в интернациональном смысле. В левом крыле нашего второго этажа размещалась редакция другого не менее славного журнала – «Рационализатор и изобретатель». Частенько по лестнице к нам на второй этаж поднимались Кулибины, Левши, Черепановы – донести свои изобретения до народа. Порой, ошибаясь дверью, они заглядывали в синдикатное хозяйство, и тогда мы махали им рукой: «Ребята, вам туда, туда, в левое крыло», – где они и пропадали. Возможно, там их препарировали или они сами... Русский народ изобретательный.
В год, когда я вылетела из престижного вуза многообещающих отношений за непосещаемость, а посещала я исключительно только утренние сеансы в кинотеатрах, и дневные, кстати, тоже, мама взяла меня за руку и, проведя под арку в районе Чистых прудов, сдала своей знакомой в редакцию некоего журнала на очередную работу. Бабочки инфанты на углу Мясницкой, как мне зацепиться за вас покрепче, я не хочу на работу. Я люблю гулять по улицам, вернее, по бульварам, по Рождественскому, вниз к Трубной и дальше по Петровке...
О, работа, ты стоишь того, чтобы вспомнить тебя добрым словом. Сознаюсь, перед тобой я испытывала культурный шок. Ведь именно тебя следовало посещать регулярно с утра пять раз в неделю. Устраиваемая по протекции родителей, я выходила на новое место работы, и не один раз. Мне указывали на мое место, обычно то были стул и стол, и на затравку давали почитать какие-то инструкции. В комнате находились еще сотрудники, но у меня никогда не хватало времени, чтобы сблизиться с ними, узнать их надежды и чаяния. Я знала, что мой отсек может продержаться максимум пару часов, иначе я задохнусь. Мысль работала только в одном направлении – выбираться, и немедленно. Может быть, я бы и задержалась на какой-нибудь службе, будь у меня свой личный кабинет (запершись в нем ото всех), но отсутствие навыков, стажа, партийного билета не давало мне преимущества претендовать на отдельное помещение. Я скользила глазами по инструкции, считая минуты, когда можно будет вполне естественно двинуться к коридору: «Кстати, а где здесь у вас туалет?..» Как-то попалась работа, на которой я досидела до обеденного перерыва. Оставив на спинке стула кофточку, мысленно прощаясь с ней навсегда, я небрежно бросила: «Я сейчас приду». Чем продолжительнее пребывание внутри учреждения, тем глубже, с одышкой, восстановление на крыльце. Бедная мама, ей приходилось на следующий день наезжать в отделы кадров с извинениями и шоколадными наборами, чтобы забрать мою трудовую книжку без неприятных записей.
