Вот так, прокрутив примерно такую схему в троллейбусе, я начинаю ее осуществлять. С рублями, выпрошенными у мамы на подарок сестре на Новый год, забегаю к подружке, благо, это соседний подъезд, увлекаю ее идеей заболеть, одновременно наевшись мороженого. И вот мы уже едим мороженое и ходим, стянув ботинки и теплые носки, в одних чулках, вокруг дворовой клумбы. В девять часов вечера я возвращаюсь домой с мокрыми ногами и, даже не переобувшись, первым делом гляжу на себя в зеркало с надеждой обнаружить первые признаки ОРЗ. Но на меня из зеркала, очевидно дразня меня, пялится все то же несокрушимое, тотальное здоровье, облаченное в уже даже не розовые, а рдяные щеки и круглые блестящие, совсем не китайские глаза. Глядя на такую картину в раме, я понимаю, что ни о каком угнетенном мальчике речь идти уже не может, а изображать девочку с персиками было бы чересчур театрально.
Итак, я подвожу неутешительные итоги. Царицей Ночи я не могу быть, потому что их уже две. Чарли Чаплиным заделался наш самый главный балбес – Витька, китайским мальчиком я тоже не могу быть, так как выпала из образа. Карнавал оказывается под угрозой, да и сам Новый год. Конечно, я могла бы еще порыться в наших шкафах и в своем воображении дотянуть до какой-нибудь Красной Шапочки или украинки с лентами, но все это было бы уже не то. В последнюю неделю я совсем пала духом и нарочно стала чаще заходить на кухню и есть больше ватрушек за чаем и пить вместо одного стакана молока два, назло всем персонажам. Накануне новогоднего вечера я выглядела уже как самое большое красное яблоко, стукнувшее по голове Ньютона.
Двадцать восьмого декабря я поднималась по школьной лестнице в тесной красной китайской пижаме, низко опустив голову. Совсем не явиться на маскарад я не смогла. Я прятала свои щеки и свое здоровье за гармошкой китайского веера. Мимо, в дурацкой шляпе, заменившей котелок, с усиками, нарисованными жженой пробкой, задевая меня тросточкой, шмыгал глупый Витька.
– А ты кто? – спросил он меня на бегу.
– Мальчик, – буркнула я.
– А...
Это единственное, что было сказано по поводу моего новогоднего персонажа. Цариц Ночи было не меньше пяти. У одной были даже серебряный полумесяц на лбу из фольги и марлевый туман по плечам. В общем, все вышло совсем даже неплохо. Взявшись за руки, мы быстро побежали хороводом вокруг большой елки. Потом полетели конфетти. Я отвлекалась и к концу вечера выглянула из скорлупки своего неудовлетворенного «я». Вернее, я сидела на краю своей скорлупки и уже почти без обиды глядела на кружившийся вокруг меня разноцветный, веселый мир. А в январе много ходила на лыжах, в феврале простыла на ветру, катаясь на катке в нашем парке. В марте проболела две недели. И в конце месяца, наткнувшись на забытый в углу гардероба красный узел, развернула и облачилась в шелковый китайский костюм с золотой вышивкой – и увидела наконец себя в зеркале похудевшим мальчиком с бледными щеками: кадетом, пажом, мальчиком необыкновенной красоты, той, которая осталась для меня навсегда недостижимой.
ПРИКЛАДНОЕ И ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЕ
Если не считать похода в цирк в Свердловске в возрасте шести лет, где во втором отделении я полезла на плечи отцу, подражая львам, атаковавшим с рыком за минуту до этого стальные прутья ограждения, – похода, который я считаю неудачным, знакомство с искусством началось для меня довольно рано.
Сенсорный голод утоляли белые мыши из Уголка Дурова, по звонку разбегающиеся по товарным вагончикам, долгие парады с гривастыми львами в Китае, новогодние елки в Колонном зале, на одной из которых мне – снежинке – отсидели ногу, причем очень больно, и промежуточные визиты в зоопарк, где скучали как мы, так и звери. К культурным мероприятиям относились также воскресные прогулки по всенародной Выставке достижений народного хозяйства (ВДНХ) с обязательным, по настоянию отца, посещением дегустационного зала.
Местом встречи с изобразительным и прикладным искусством долгое время служил комиссионный магазин, иногда целый ряд таких магазинов на Арбате и улице Горького. В поход за искусством по субботам уводила нас мама. Войдя внутрь магазина, она тотчас скрывалась за дверью с надписью: «Прием вещей на комиссию», откуда переходила в кассу, оставляя меня с сестрой на какое-то, часто на долгое, время скучать в зале. Но я никогда не скучала. В такие минуты сама Изобразительность, благожелательно взяв меня под руку, подводила к прилавку, который в те годы находился как раз на уровне моих глаз. Абсолютно все вещи, выставленные на прилавке и расставленные на полках за ним, обладали музейной ценностью. Китайскими музейными экспонатами снабжала магазин мама. Вдосталь насмотревшись на чудесный мир под стеклом, изучив подробно ленивую аквариумную жизнь вещей, знающих себе цену, я поднимала глаза и обводила взглядом стены. В начале шестидесятых я видела много «левитанов», «поленовых» в тяжелых рамах, теснивших «айвазовских», а сколько еще на полу!
Да здравствует то обилие «камней», которое отец собрал в опасных зарубежных командировках – часто в виде посольских даров – и которое дало возможность маме разбрасывать их потом еще не один год по антикварным точкам и ломбардам. Со временем я научилась ценить самобытность серебряных сервизов поставщика двора Е. И. В. П. Овчинникова, различать истинную ноту «ля», которую эманировали вещи Фаберже, провидеть имперскую державность в алмазных лучах дворцовых брошей. Глубокие серебряные половники для бездонных супниц Гарднера чистотой формы говорили мне о художественном совершенстве больше, нежели все уроки по эстетическому воспитанию.
Еще пару лет назад, зайдя по привычке в антикварный магазин на Мясницкой, я чудесным образом встретилась взглядом с нашими каминными часами с эмалью в форме беседки, которые помнила, казалось, с рождения. Это было так чудесно и грустно одновременно. Как будто вместе с ними я попала внутрь стеклянного игрушечного шара с фигурками, который стоит потрясти – и начинает падать снег. Фигурками в ряд выстроились я, сестра, мама, папа, часы и пухлый голубой снег времени над нами.
Цена на ярлычке не позволила унести их с собой.
Вещи исчезают, конечно, не так быстро, как люди. Какое-то время они плавают кораблями по одним известным им морям, бросая якорь в чужих портах, откуда их разносят по резным горкам, угловым витринам, зеркальным трюмо – молчать! В сущности, ими никто не будет заниматься. Вряд ли кому-нибудь придет в голову остановиться, допустим, перед часами, чтобы с ними поболтать, как будто это не говорящие часы, а немые камни. А я бы поговорила...
ЕЛЕНА ПРЕКРАСНАЯ
Мы спускались к подъезду постоять на крыльце. Что означало и погулять. Стоя гулять долго неудобно, но другого варианта не было. Такое гулянье заменяло нам легкомысленное сидение за круглыми столиками, допустим, в Париже на Елисейских Полях или во Флоренции на площади Синьории. Настоящее удовольствие – бессмысленно глазами по толпе. Открытых кафе с выставленными на тротуар столиками под парусиновыми тентами в Москве еще не было. В городе было немного от иностранного – никаких «бутс», «хот», «фреш» и других «догов»... Хотя кое-что, даже приличное кое-что, все-таки было. По Москве стайками, даже небольшими толпами ходили негры. Зимой – в завязанных под подбородок ушанках и серых ватных пальто на вырост. Их тоже можно понять. «Здравствуй, мама. Здесь всегда зима, – писал африканский студент на родину, – зеленой зимой еще ничего, а вот белой – совсем плохо».
Когда мы с сестрой, подрастая, добрались до последних классов, негров в Москве было, как говорится, пруд пруди. Вполне вероятно, что на те годы приходился как раз пик дружбы с африканским континентом. Это выражалось в усиленном наборе представителей данного континента в высшие учебные заведения нашей страны. Первые, отдающие глянцем черные мужчины появились в столице, когда нам минуло шестнадцать лет. К тому времени мы были уже наслышаны об Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы, в котором учились посланники из Сенегала, Эфиопии, Гвинеи-Бисау, Берега Слоновой Кости. И мы хотели попасть туда на вечера, даже можно сказать, мечтали. И попали.
Тетя Леля, родная тетя моей лучшей подруги, преподавала русский язык иностранцам как раз в этом учебном заведении. На один из студенческих вечеров, приуроченный к какой-то торжественной дате, с танцами, она достала своей племяннице приглашение на два лица. Вторым лицом была я.
Я оделась в красивое бирюзовое платье, которое очень шло мне, особенно вечером, накрутила на бигуди челку, положила в маленькую сумочку вместе с бесцветной помадой маленький носовой платок, авторучку, на случай записать адрес иностранного студента, с тем чтобы с ним в дальнейшем переписываться, подушилась польскими духами и спустилась к нашему подъезду, чтобы встретиться с подругой, которая жила в соседнем.
