скатанную постель. Нет ничего хуже неопределенности, когда не знаешь, в чем дело, но ничего хорошего точно не ждешь. Я долго сидел неподвижно, потом у меня зарябило в глазах, и я отключился. Первое, что я увидел, когда вернулось сознание, были начищенные до блеска кожаные сапоги. Передо мной стоял новый начальник по режиму, держа под мышкой мой свернутый рисунок, он улыбался.
– Узнал? – спросил он.
Я узнал, и у меня задрожали колени. Это был он, наш конвоир, тот солдат-побратим с золотых месторождений, который сопровождал нас с поляком на кладбище.
Я приподнялся с каменным лицом:
– Если не ошибаюсь, гражданин майор, вы – новый начальник по режиму.
Он прошелся передо мной, не сводя с меня глаз:
– Не так уж ты и изменился, чтоб тебя не узнать.
– Я впервые вас вижу, что для меня большая честь, – ответил я.
– Кончай придуриваться! – Лицо его исказилось.
Я не издал ни звука.
Он развернул на столе мой рисунок. Затем достал из кармана сложенный вдвое обтрепанный лист бумаги, развернул и его и показал мне:
– Помнишь?
На листке солдат с перекинутым через плечо ружьем трахал Брижит Бардо.
«Боже мой, сколько времени он это хранил?» – подумал я.
На обоих рисунках в правом нижнем углу латинскими буквами были написаны инициалы D. A., они были хорошо видны.
– Твой рисунок?
– Впервые вижу.
– Мозги тебе вышибу.
– Был бы это мой рисунок, я бы сказал, чего тут скрывать. Ну а буквы, так это просто странное совпадение, больше ничего.
Некоторое время он рассматривал меня.
– Еще хорошо, не я был в тот день конвоиром, а то не было бы меня в живых сейчас.
– Не понимаю, о чем вы.
– Ты Иосиф Андроникашвили.
– Не хочу вас расстраивать, но ничего не поделаешь, вы ошибаетесь, гражданин майор.
Естественное спокойствие, которое я с трудом изображал, будто заставило его на мгновение задуматься, он заколебался, но затем кивнул головой: «Это ты!» – и злорадно засмеялся.
Отпираться не имело смысла, но на всякий случай я решил выиграть время, хотя не знал, на что надеялся.
За комендатурой стояло длинное бетонное одноэтажное строение, куда сажали зэков, нарушивших лагерные правила. Сюда меня и привели двое солдат. Дежурный узнал меня и удивился:
– Что случилось?
– Этот новый начальник по режиму либо чокнутый, либо и впрямь путает меня с кем-то.
Меня посадили в отдельную камеру в самом конце коридора, зарешеченное окно было довольно низко и выходило во двор за этим самым строением. Я увидел, как луч прожектора вдали пробежал по сторожевой вышке и колючей проволоке. Было такое ощущение, будто я постепенно опустошался, избавлялся от того напряжения и страха, которые сковывали меня годами. Я лег на нары и вздохнул, как это ни удивительно, с облегчением. «Вот и все, кончено», – подумал я и уснул.
На другое утро меня привели в комендатуру. Там пожилой капитан взял у меня отпечатки пальцев. Капитан приносил мне чинить то свои туфли, то жены и хорошо ко мне относился.
– Я должен отправить это в Грузию, – сказал он.
– Зачем? – спросил я.
– Там твои отпечатки должны сравнить с какими-то другими, начальник по режиму считает, что ты выдаешь себя за другого.
– А когда будет ответ? – спросил я.
– Наверное, через месяц, пойдет почтой, а расстояние не близкое.
Из комендатуры меня опять вернули в камеру. Я прилег на нары, мне стало плохо. Спустя некоторое время у меня началась такая дрожь, что меня било о лоснившиеся доски. Затем выступил пот, мне полегчало, и почему-то я начал думать о своем происхождении.
Однажды Мазовецкая положила передо мной старый, изданный еще при царе журнал, где описывалось, как направлялись к Иерусалиму со своими отрядами мои отчаянные предки, как сражались во имя Христа в течение веков с арабами, турками и персами. Тогда меня не заинтересовали те истории, я не почувствовал ничего особенного. Я прочел страниц десять-двенадцать и бросил. Не понимал я этих людей и искренне удивлялся, и чего им спокойно дома не сиделось, зачем они так рисковали, для чего им нужно было все это. Но теперь я по-другому начал думать, ясно было, что это не были обычные люди, а иначе как бы они попали в книги историков, и их храбрость вдруг поддержала меня, я ощутил что-то похожее на гордость, и казалось, мне стало легче.
Вечером щелкнул дверной замок, и я приподнялся, опершись на локоть, вошел начальник по режиму. Я не встал, остался, как был, мне было наплевать. Он подошел и уставился на меня.
– Как старый друг хочу дать тебе шанс, – сказал он.
Я молчал.
– Я могу не сообщать о твоем деле. – Он замолчал, ждал моей реакции.
Я не двигался: «Что ему нужно?» Мы глядели друг другу в глаза.
– Куда ты подевал те двадцать килограмм золота, что украл с завода?
– Не понимаю, о чем вы?
Он не обратил внимания на мои слова.
– Если золото спрятано где-нибудь в надежном месте, мы можем договориться, а нет, так сам знаешь – твое дело пропащее.
Я молчал.
Он наблюдал за мной некоторое время.
– Так что подумай, лучше места не придумаешь, тут тебе никто не помешает. – Он повернулся, дверь закрылась, щелкнул замок.
Что мне было делать? Сказать ему, где золото, и он его найдет нетронутым в камине, что тогда? Какой-нибудь солдат случайно выстрелит с вышки, и пуля попадет в меня? Зачем ему свидетель, человек в моем положении, который знает его секрет? А может быть, у него другая цель – выведать у меня, доложить начальству и ждать повышения в чине. Сердцем чуял, нельзя ему доверять. «Мать его… не скажу ни слова», – решил я.
На другой вечер пошел дождь и похолодало. Окно не было застеклено, вместо этого на петлях висела ставня из фанеры. «Закрою». – Я встал, подошел к окну и увидел за решеткой во дворе своего русского друга. Тот разглядывал окна, я свистнул, он подбежал, залез на стену и протянул мне полную пачку сигарет:
– Вот, принес.
– Большое спасибо, – ответил я.
– Что случилось?
Я быстро объяснил: на самом деле я другой человек, у меня другие имя и фамилия, меня раскрыли, обвиняют в убийстве и, наверное, расстреляют.
Он заволновался.
– Как тебя раскрыли?
– Меня узнал новый начальник по режиму, – ответил я.
– Откуда он тебя знает?
– Раньше меня судили за два убийства, тогда он был простым солдатом.
Мой кореш будто засомневался:
– За два убийства? Никогда бы не подумал.
– Да. – Для более подробного рассказа времени не было, да и место было неподходящим.
– Может, я что-нибудь придумаю, – сказал
