в кресло, и сам сел напротив. Люся с Измаилом устроились неподалеку.
— Ну, как ты? — спросил Павел Сергеевич, и Люсе показалось, что таких мягких интонаций в его голосе она еще не слышала.
Ромала пожала плечами.
— Нормально. От красоты — ничего не осталось.
— Ну, ты это брось. Вон, какая молодая. Всё будет хорошо, — он оглянулся на молчавших друзей. — Оставьте-ка нас одних.
Когда за ними закрылась дверь, ректор поднялся, вздохнул, прошелся взад-вперед по кабинету — ковер заглушал его шаги — и вновь уселся рядом с Ромалой. Кресло жалобно скрипнуло под его весом.
— Ты, Ромала, не думай, что это всё я тебе просто так говорю, вроде того, что принято такое говорить, — сказал он с вздохом, — я ведь вдовец. И овдовел не так уж давно. Всего-то пять лет прошло. А больно до сих пор. Как в первый день. Любовь — это большая благодать, а когда теряешь ее — самая великая утрата. Горько, Ромала, горько. Но нужно жить. Жить вопреки тому, что смерть постояла рядом с тобой и отошла, обессилев. Я не буду тебе говорить, что ты молода и еще встретишь другую любовь. Это как Судьба распорядится. Как Бог даст.
Девушка не плакала, но глаза жгли слезы. Было ощутимо больно, и сердце в который раз заныло. Ректор положил руку ей на плечо и тихонько сжал, почти не ощутив его в своей ладони.
— Спасибо за поддержку, — проговорила Ромала.
— Давай не затягивай с учебой. Тут самое главное — найти занятие и уйти в него с головой, чтоб времени на мысли не оставалось. Знаешь, с головой прямо. Без остатка. Чтоб в кровать только спать. Только головой до подушки — и уже отключаешься. Работа, в таком деле ей равных нет. Ну, а для тебя это учеба. Осенью сдашь все хвосты, и ждем в полном рассвете сил. У меня тут идеи есть. Хочу тебя определить, да вот только сейчас эта работа, так сказать, не в твоей весовой категории. Так что в прямом смысле этого слова — поправляйся.
— Спасибо, Павел Сергеевич, даже не знаю, как вас благодарить.
— Отличными отметками и большими успехами по выбранному профилю, — ответил ректор.
Он проводил девушку, Измаил опять подхватил ее на руки и унес, а Люсю Милославскую Павел Сергеевич придержал за локоть. Та махнула рукой друзьям, мол, идите, догоню, и осталась в кабинете.
— Людмила, только не говори мне, что этот приезд не ты организовала. Зачем ты ее потащила в таком состоянии? Ей сейчас постельный режим нужен. Постельный и столовый. Есть и спать или спать и есть. Желательно, чтобы одно действие сменялось другим, глядишь, к осени на человека будет походить. Она что, вообще ничего не ела всё это время? Как из Бухенвальда. Ей-богу, прямо мороз по коже. Так вот и спрашивается, зачем вам всё это, барышня?
Девушка вскинула зеленые очи на ректора и прямо в лоб без обиняков заявила:
— А это для нашего Зверя.
— Для какого зверя? — не понял тот.
— Ой, ну то есть для декана. Она не поверила нам, что Ромка болеет. Сказала, что пока в глаза не увидит, что та при смерти, не поверит. Она ведь ее с факультета хотела отчислить.
— То есть как отчислить? За что?
— За прогулы, за заваленную сессию, та ведь на носу уже сидит, ножками дрыгает. Ну, если не отчислить, то хотя бы на платное перевести. Там, глядишь, Ромала сама бы бросила институт.
Павел Сергеевич, вперив глаза в открытое лицо Милославской, казалось, старался не пропустить ни единого слова. Люся сделала правильно, что пришла к нему, ей он верил и нисколько не сомневался в ее словах.
— Вот я и задумала вам ее показать. В конце концов, Зверь — лишь декан. А хозяин здесь вы, и выше головы она, как говорится, не прыгнет. Вы же, зная правду, не дадите Ромку в обиду, на растерзание. А она нагонит. Вот увидите. Я уверена, вы ей еще гордиться будете, Павел Сергеевич.
— Да что ты меня уговаривать будешь, что ли? — воскликнул с досады тот. — В случае чего, она может написать заявление и взять академический отпуск по состоянию здоровья. Ей в нем никто не откажет! Только, Людмила, ее нужно, даже не нужно, а необходимо настроить на работу и учебу! Иначе она сама себя съест заживо. Ей нужно отвлечься, отойти от этой беды. Боль притупится со временем. Конечно, она не пройдет совсем, но хотя бы будет не так больно. Ты уж ее не бросай. Что же касается вашего Зверя…
— Павел Сергеевич, вы только меня не выдавайте. Я ее не боюсь, но она может не поставить мне зачет или экзамен, и я буду сдавать его два года, вы же знаете, мне у нее только предстоит прослушивание курса.
— Ой, Милославская, ты ведь умница, но иногда как ляпнешь что-нибудь, сил нет! Иди давай! Учти, за Ромалу я с тебя осенью спрошу. Поняла?
— Поняла, Павел Сергеевич.
Люся уже взялась за ручку двери, как голос ректора ее остановил.
— Людмила, а какое у меня прозвище в институте? — спросил он.
Та рассмеялась.
— Павел Сергеевич, вы правда хотите это знать?
— Милославская, не напускай тумана, просто ответь и всё. Трудно, что ли?
— Батяня, — ответила девушка.
Ректор расцвел и даже помолодел. Он распрямил плечи и сунул руки в карманы брюк, чего Люся не помнила на своем веку, так как Павел Сергеевич считал это дурным тоном.
— Батяня, говоришь! А что? Мне нравится. Батяня.
Девушка выскочила в предбанник приемной и всё еще слышала, как ректор на разные лады повторяет свое прозвище.
Ребята уехали. Ректор закрутился и почти позабыл об их визите, как вдруг к нему на прием пришла декан факультета филологии и журналистики. Она была в принципе незлой женщиной, но Павлу Сергеевичу всегда казалась слишком чопорной и чванливой. Ее недолюбливали и боялись. Но вот что у нее такое жуткое прозвище, он даже не догадывался.
— Дарья Дмитриевна, скажи, а что слышно о Ромале?
— Ромале? — переспросила та, вздернув брови. — Какой Ромале?
— Не думаю, что у тебя их несколько, всё-таки редкое имя, да и сама она одна-единственная в своем роде. Что о ней слышно? Как себя чувствует, сможет или нет вовремя сдать
