в январе, и низкая влажность не давала воспринимать его как болезненную кусачку.
Они вышли на рассвете. Утренняя заря только-только занялась. Старший наряда — из «дедов» — шел впереди, а он первые десять километров практически не отставал и держался за старшим на расстоянии не более пятидесяти метров. Лыжню от предыдущего, вчерашнего наряда еще не замело. Идти было приятно.
Справа на высоком, обрывистом берегу шумел на легком ветру низкий дубовый лес, который осенью не сбрасывал засохшие листья до самой весны. Погранцы использовали дубовые ветки с листьями для банной парилки. По субботам вся застава мылась в сельской бане, которая работала по пятницам и субботам раздельно для женщин и мужчин. Вторая половина дня субботы предоставлялась для помывки бойцов. Главным банщиком трудился маленький худенький мужичок национальности той сопредельной стороны. Он когда-то давно перебрался к нам, женился на нашей, да так и обосновался в этом селе. Про него из поколения в поколение погранцов передавалась легенда о его храбрости. Когда-то по молодости он ходил в разведку на ту сторону к врагам и выполнял особо важные задания наших спецслужб. Теперь он отвечал за баню, за ее исправную работу по графику, помывки местного населения и погранцов. Среди рядового и сержантского состава ходила такая шутка: «Жена банщика зовет его чай пить, а он отвечает: “чай-ча-за”».
Он шел по лыжне и вспомнил, как однажды старшина поручил двум «фазанам», и ему в том числе, в субботний день разгрузить машину цемента. Цемент в кузове находился россыпью, и им пришлось совковыми лопатами сбрасывать его сверху в деревянный бункер на складе. Цементная пылища стояла жуткая — приходилось делать частые перерывы для того, чтобы хоть немного пыль улеглась и можно было продолжить работу. В итоге они настолько пропитались цементной пылью, что вокруг глаз, рта и носа образовались темно-серые круги, но впереди были помывка и возможность очистить организм от этого стройматериала. В бане они терлись, фыркали и блаженно радовались не только теплу и воде, но и окончанию цементной муки и тихо надеялись, что в вечерний наряд после такого ударного труда их не пошлют. Но реальность оказалась иной: их послали часовыми с восьми часов вечера.
Он шёл по лыжне за старшим и начал отставать. Через час ноги в валенках стали плохо слушаться. Движение замедлилось — хотелось упасть в снег рядом с лыжней и замереть на несколько минут. Старший останавливался, поджидая его, и всякий раз по мере его приближения метров на пятьдесят снова устремлялся вперед до следующей остановки.
Они прошли вдоль кривой протоки и вышли на прямой, длинный участок реки, где окончание их пути еле виднелось на горизонте узкой полоской низкорослого леса на месте слияния двух рек. Белая пустыня простиралась впереди и не вселяла никакой надежды на скорейшее окончание их похода.
Слева за рекой тянулся унылый берег сопредельной стороны с дальними сопками, покрытыми заснеженным лесом. Ориентироваться на ту сторону, отмеряя пройденный путь, было совсем неэффективно. С правой стороны метрах в ста виднелся наш берег, монотонная картинка которого слишком медленно менялась по мере продвижения наряда.
Он уже несколько раз падал набок в снег и минуты две-три отлеживался, глядя на удаляющуюся фигуру старшего. Тот, обернувшись, останавливался и ждал, пока он не встанет на лыжню и не двинется вперед. По всему было видно, что старший не собирался замедлять темп, и только долгие и частые лежания младшего наряда заставляли его прерывать движение и ждать.
Последний километр, когда стали явственно видны береговые ивы, он шел не чувствуя ног, и только мысль о том, что дошел, не давала ему упасть в снег. Они поднялись на берег, зашли в первый же дом на краю села, старший попросил воды, немного отпил и подал кружку ему со словами: «Много не пей — ноги откажут». А он не смог удержаться и выпил всю кружку. Потом еле забрался в кузов машины, которая пришла за ними, и лежал там наверху, не чувствуя ног. Когда машина остановилась во дворе заставы, ему помогли выгрузиться, и он подумал:
«Вот почему лошадям не дают много пить после скачек, но я не лошадь…»
* * *
А здесь он несколько дней бездельничал, не выходил из дома. Да и что там, на улице, делать? То мороз, то оттепель — не знаешь, как одеться и на какую погоду настроиться.
— Конечно, надо бы что-то зарифмовать о похудании, — думал он, но тема как-то не складывалась в голове, и он оттягивал тот последний, решительный шаг, когда отступать будет некуда.
Он часто вспоминал того «философа» из центра и его прощальное четверостишие.
«Интересно? — подумал он. — Какое продолжение могло быть у этого стиха? Или эти четыре строчки — это и есть вся его мысль?»
Он пытался продолжить мысль «философа», но получалось поверхностно и скучно.
«Не надо трогать чужое», — решил он и прекратил бесплодные попытки.
Ему уже давно никто не звонил. Старые друзья разбежались каждый по своим норкам, а новых он старался не заводить. Правда, были у него хорошие знакомые, которые не надоедали, умели слушать, и он старался отвечать им тем же. Они обладали с его точки зрения ценнейшим качеством — не надоедать.
Он бесцельно побродил по квартире, машинально перебрал бумаги на столе, обнаружил набросок старого стишка. Он уже даже не помнил, когда исчиркал этот клочок блокнотного листа, и застыл в изумлении — первые две строчки звучали так:
Вы новый день встречаете с испугом,
Не ждете никого уже давно…
Вторые две строчки он разобрал с трудом — много слов было зачеркнуто. Сверху и снизу наслаивались неразборчивые исправления. Внимательно рассмотрев текст, он прочел всё целиком:
Вы новый день встречаете с испугом,
Не ждете никого уже давно.
Давно не виделись вы с закадычным другом,
И жив ли он? Вам стало всё равно.
«Не может быть. Это мистика какая-то! Такое совпадение!» — он потер рукой лоб, отошел от стола и снова вернулся к старому, помятому листку бумаги.
— Может, я это где-то опубликовал? — спросил он сам себя. Он не помнил. Этот текст напрочь вылетел у него из головы. Ему захотелось срочно встретиться с Сократом, но, лишь стоило вспомнить строгую тетку на проходной, желание это как-то растворилось в других эмоциях.
«Это же надо! Одна и та же мысль пришла в две разные головы! Так бывает, — думал он. — Но чтобы так совпали слова — это
