да случится обязательно, а нет – так все бессмысленно и бесцельно. Тогда и жизнь – это мертвая сестра и дешевая наркота; пять секунд на прощальную речь в универе. Тогда жизнь – это кинуть подружку и взорвать просто так бомбу, увидеть себя, блистательную и бесхребетную, в отражении в зеркальных очках той, с кем больше никогда не заговоришь.
– Потому что могу, – сказала наконец Либби.
– Потому что могу, – рефреном отозвался Тристан. Или даже произнес вместе с ней. А потом он ее поцеловал. Позднее, когда его дыхание сделалось мерным и он погрузился в спокойный сон, Либби вышла из комнаты и направилась вниз.
* * *
Задним числом все могло показаться простым. Слишком легким. Сколько раз за время пребывания в доме Либби образно падала на колени перед всемогущими архивами, унижалась в мольбах, и все – затем, чтобы напороться на безразличие, граничащее с враждебностью.
Лишь однажды Либби желала чего-то еще столь же глубоко, страстно, всей душой и телом, что небрежная уступка показалась едва ли не жестокой. Неудивительно, что она мысленно персонифицировала архивы, как Париса Камали, воображая их пассивными и холодными.
Итак, она не ждала ответа, и все же он пришел. В форме страницы, заполненной небрежными, трудноразличимыми заметками, сделанными почерком, который она опознала с первого взгляда, как и размашистые инициалы, изредка попадавшиеся ей на глаза. Подобно ответу от призрака или головокружительного бега времени, на нее смотрели две буквы:
А.Б.
Вот бы она могла сказать, что не доверяла обстоятельствам. Вот бы приучилась ассоциировать Атласа Блэйкли с угрозой, не избавлением. «Сама виновата», – прозвучала в голове заезженная мысль, когда Либби бережно провела пальцами по странице, его рупору, в попытке – так потом расскажет об этом в анналах ее внутренний летописец, – напомнить себе, будто все, что сейчас в ее руках, заслуженно, по праву принадлежит ей.
Записанный каллиграфическим почерком Атласа ритуал посвящения, торжественно подчеркнутый, располагался ближе к концу страницы. Возможно, Атлас записал его много лет назад, когда еще был исследователем, занимал пост, который позже перейдет к Далтону, а потом и к Тристану. Либби коротко вздрогнула, осознав: когда-нибудь и Тристан возьмет в руки этот лист бумаги, сверится с руководством.
Однако вздрогнула не от страха. Из зависти, чувства собственничества.
«Роудс, – раздался в голове дразнящий голос Нико, – если тебе мало того, что есть, ты никогда не будешь довольна…»
Либби прочла заметки как можно быстрее, небрежнее, словно это поможет ей потом убедительней соврать, будто она не читала их вовсе. Она словно пропускала грязные моменты в дамском эротическом романе, который умыкнула из библиотеки; с чувством, что ее вот-вот застанут за непотребным действом, что дверь откроется, как раз когда она, затаив дыхание, дойдет до самого интересного.
Плохие новости для озабоченных подростков: даже если читать невнимательно, это не обеспечит железного алиби. Слова тянулись по странице, выписывая похожие на бурные всплески завитки, но содержимое ритуала было удивительно, даже устрашающе несложным. Как команда бежать блондинке, очень кстати не надевшей бюстгальтер, в ужастике.
Ровно настолько же оно было и бессмысленным. После первого прочтения стало ясно, что это никакой не свод инструкций, а просто письмо. Либби жадно просмотрела страницу еще раз, потом еще. Затем, чувствуя бабочек в самом низу живота, еще. Бросила взгляд на дверь читального зала, подумала и зло, будто поддавшись гормонам, решила: пусть ловят, если хотят.
Если у письма и было в начале что-то еще, Либби узнать не позволили. Оно стартовало примерно на середине мысли, а то и предложения:
…цель ритуала формально неизвестна, однако тонко мыслящие интеллектуалы (я) могут догадаться. Это не оригинальный ритуал, ведь такое попросту невозможно, учитывая, что о нем нигде, вплоть до восемнадцатого века, упоминаний нет. (При всем желании удивляться не получается: подобный переход мышления от ремесленного к производственному вполне в духе промышленной эпохи. Позволю себе смелость в метафоре и скажу: самолетный челнок – так вроде бы называется штуковина, которая автоматизировала ткачество? – может во имя прогресса отсосать у меня, конец цитаты.)
ЧТО ИЗВЕСТНО: архивы бестелесны и хотят нашей крови. Ритуал – назидательный, элементарный, слегка лестный (ха!), жестокий. Также известно следующее: у архивов нет души, им нужна наша душа. Для чего? Я думаю, чтобы заново создать нас. Или мучить. Не обязательно нашу плоть. Состоит ли ритуал в демонстрации мысли, боли или магических способностей? Да, да и, наверное, да. Или архивам плевать на то, что мы думаем и чувствуем; вполне возможно, это я домысливаю, но с какой стати архивам деконструировать нас, как не затем, чтобы увидеть нашу подноготную, кишки? Весь фокус, секрет которого мы с тобой так ловко разгадали, довольно прост: за этим не стоит никакого гения. Никакой магии. Это Общество, как ты не заметил? Вся суть во владении и контроле. Закрой глаза и сделай вид, будто ничего не видишь. Кланяйся, когда тебе велят, ломайся, когда тебе велят. Вот бы мне и дальше развивать эту высокопарную и антибуржуазную теорию заговора, но даже я вынужден признать, что, сидя здесь, во чреве разумной библиотеки – в сердце неоконченной истории рода людского, – я в некотором роде вознагражден.
Эзра, заткнись, я даже отсюда слышу, как ты меня передразниваешь, и это не смешно. В общем, здесь – полная логистическая форма ритуала инициации. Ты сидишь? Попроси архивы тебя впустить, и они ответят. Мы дали им разум (нет, не буквально мы с тобой, а образно – тысячи тех, кто проливал кровь и произносил обеты) (формально это вообще не мы с тобой, о чем я говорю с восхищением и обычной, свойственной мне рисовкой) (да, я курнул, что такого?), и, как известно представителям определенных специализаций, архивы бдят и слушают. Где-то там, в обычном томике в кожаном переплете (гримуаре а-ля Медичи), подробно описана исключительная святость и прочее, и прочее, но в этом-то и фишка. Кстати, ты знаешь, что на ритуале я сошелся с тобой? На этот раз я тебя порешил, ведь это было не по-настоящему, да и потом, нельзя было, чтобы архивы узнали о твоих дверях, а то какой тогда смысл? И правда, в чем вообще смысл? Возможно, в том, что я, сказать по чести, чудесный притворщик.
Хм, пожалуй, я тебе этого не отправлю. При следующей встрече перескажу какую-нибудь версию того, что было, подытожить будет нетрудно. Зачем я тогда продолжаю писать? Хороший вопрос, Эзра, наверное, потому что я уже пятьдесят семь дней торчу один в этом жутком доме, и мне скоро кормить с ложечки мать, а больше почти ничего
