Внезапно, как это бывало едва ли не каждый день, послышалось громкое завывание ветра, и дождь яростно забарабанил по листве. Через несколько секунд капли громко застучали по стеклу, И также стучали они в окна, когда в своем кабинете он разговаривал с Молли в последний раз.
— Ты действительно этого хочешь, Уилл?
Боль и стыд заставили его вскрикнуть. Он закусил губу.
— О чем вы думаете? — спросила Сьюзила.
Но он не просто думал. Он видел Молли, слышал ее голос.
— Ты действительно этого хочешь, Уилл?
И сквозь шорох дождя он услышал собственный ответ:
— Да, я так хочу.
Яростный стук дождя в стекла — здесь, или там? — чуть поутих и перешел в шорох.
— О чем вы думаете? — настаивала Сьюзила.
— О том, что я сделал с Молли.
— И что же вы сделали с Молли?
Уилл по-прежнему не отвечал, но Сьюзила не отступалась:
— Скажите мне, что вы с ней сделали.
Окна задрожали от резкого порыва ветра. Дэждь полил с новой силой — еще более яростный, чем прежде; казалось, он шел лишь затем, чтобы пробудить нежелательные воспоминания и принудить к рассказу о постыдных вещах, о которых любой ценой следовало молчать.
— Расскажите.
С неохотой, преодолевая себя, Уилл начал рассказывать.
— Ты действительно хочешь этого, Уилл?
Да, из-за Бэбз — Господи, помилуй! — из-за Бэбз, хотя это просто невероятно! — ему действительно хотелось, чтобы Молли ушла — и она ушла в дождь.
— В другой раз я увидел ее уже в больнице.
— И все еще шел дождь?
— Да, шел дождь.
— Такой же сильный?
— Да, почти такой же.
Нет, это не шум тропического ливня, но упорный стук лондонского летнего дождя в окна маленькой больничной палаты, где лежала умирающая Молли.
— Это я, — сказал он сквозь шум дождя, — Уилл.
Никакого отклика; и вдруг рука Молли, которую он держал, слегка шевельнулась в его руке. Едва заметное усилие и, через минуту, полная безжизненность.
— Повтори все это снова, Уилл.
Он покачал головой. Это было слишком больно, слишком унизительно.
— Повтори снова. Это единственно возможный путь. Сделав над собой громадное усилие, он заставил себя пересказать с самого начала всю эту ненавистную историю. Хотел ли он этого действительно? Да, хотел; хотел сделать ей больно; возможно, даже хотел ее смерти. Все ради Бэбз — или пусть мир рухнет. Но, конечно же, не его мир, а мир Молли, вместе с жизнью, которая создала ее мир. Ему хотелось разрушить этот мир ради изысканного аромата в темноте, ради мускульных рефлексов, ради непомерного наслаждения, ради всех этих совершеннейших и одуряюще бесстыдных приемов.
— До свидания, Уилл, — Дверь закрылась с тихим, сухим щелчком.
Уилл хотел вернуть ее. Но любовнику Бэбз припомнились приемы и рефлексы, запах мускуса и агония блаженства. Стоя у окна и вспоминая все это, он смотрел, как машина поехала под дождем и свернула за угол. Постыдное торжество овладело им! Наконец-то он свободен. Свободней и быть нельзя, как выяснилось через несколько часов в больнице. Слабое пожатие пальцев было последней весточкой любви. И вдруг сообщение оборвалось. Рука безжизненно замерла, и — к его ужасу — дыхание прекратилось.
— Умерла, — прошептал он, чувствуя, что задыхается, — умерла.
— Предположим, здесь вашей вины не было, — сказала Сьюзила, нарушая долгое молчание. — Предположим, Молли умерла неожиданно, без вашего ведома. Разве это не было бы так же ужасно?
— Что вы имеете в виду? — спросил Уилл.
— Я думаю, чувство вины — это не главное. Смерть, смерть как таковая — вот что вас ужасает. — Сьюзила подумала о гибели Дугалда. — Непостижимое зло.
— Бессмысленное, — повторил он. — Вот почему мне пришлось стать профессиональным наблюдателем экзекуций. Именно потому, что это бессмысленнейшая, совершенно чудовищная жестокость. Следовать за запахом смерти из одного конца планеты в другой. Словно гриф. Милые, довольные жизнью люди даже не подозревают, что представляет собой мир. Не только во время войны, но всегда. Всегда.
Пока он говорил, перед ним быстро, словно перед утопающим, промелькнули все те ненавистные сцены, свидетелем которых он оказался, за приличное вознаграждение путешествуя по кругам ада и скотобойням достаточно отвратительным, чтобы сгодиться для раздела новостей. Южноафриканские негры, человек в газовой камере в Сан-Квентине, изрубленные тела алжирских фермеров, и повсюду толпы, повсюду полиция и парашютно-десантные части, и темнокожие дети с ногами, тонкими, как палки, с огромными животами и мухами, ползающими по воспаленным векам; повсюду тошнотворные запахи голода и нищеты, ужасающее зловоние смерти. И вдруг, сквозь тлетворный запах смерти, он ощутил мускусный аромат Бэбз. Уилл вдохнул его, и ему вспомнилась шутка насчет химического состава чистилища и рая. Чистилище — это тетраэтилен диамин и сульфурный гидроген, а рай — и это совершенно точно — симтринитропсибутилтолуэн, с рядом органических примесей. (Ха-ха-ха! — ох уж эти прелести светской жизни.) И вдруг запахи любви и смерти сменились грубым животным запахом: запахло псиной.
Вновь с порывом ветра усилился напор дождя, застучавшего по рамам.
— Вы все еще думаете о Молли? — спросила Сьюзила.
— Мне вспомнилось то, о чем я почти совсем уже позабыл, — ответил Уилл. — Мне было года четыре, когда все это случилось, и вот теперь я опять об этом вспомнил. Бедняга Тигр.
— Что еще за бедняга Тигр?
Тигр — так звали красивого рыжего сеттера. Тигр — единственный источник радости в доме, где проходило детство Уилла. Тигр, милый, милый Тигр. Посреди страха и унижения, меж полярными противоположностями — отцом, презирающим всех и вся, и матерью, поглощенной собственной жертвенностью, — какая доброжелательность без усилий, какое непринужденное дружелюбие! Как он прыгал и лаял от неукротимой радости! Мать, бывало, сажала сына на колени, рассказывала ему о Боге-Отце и Иисусе. Но в Тигре было больше Бога, чем во всех библейских сказаниях, вместе взятых. Тигр, в отношении к нему, Уиллу, как бы представлял собой воплощение Бога. И вдруг это Воплощение подхватило однажды собачью чуму.
— А что было потом? — продолжала расспрашивать Сьюзила.
— Помню: он лежит в своей корзине на кухне, а я стою рядом на коленях. Я погладил его, но шерсть не была уже такой шелковистой, как до болезни. Она слиплась и дурно пахла. Запах был настолько отвратителен, что я бы непременно ушел, если бы не был так сильно привязан к собаке. Но я любил Тигра — никого я не любил тогда так крепко. И я гладил его, приговаривая, что он скоро поправится. Совсем скоро — может быть, завтра утром. И вдруг собаку забила дрожь, а я пытался остановить ее, сжав голову Тигра руками. Но это не помогало. Дрожь перешла в конвульсии. Я не Мог смотреть на них без тошноты, не говоря уж об испуге. Мне было очень страшно. Внезапно конвульсии прекратились, и собака замерла неподвижно. Я поднял голову пса, но она упала с глухим стуком, будто кусок дерева.
Голос Уилла прервался, слезы потекли по щекам, а плечи затряслись от рыданий: четырехлетний мальчик изливал горе по своей собаке, потрясенный ужасным, необъяснимым фактом смерти. Но сознание резко, словно переключив передачу, вернуло его к действительности. Он снова почувствовал себя взрослым: ощущение того, что он плывет, куда-то исчезло.
— Простите. — Он вытер глаза и высморкался. — Да, таково было мое первое знакомство со Вселенским Ужасом. Тигр был моим другом, моим единственным утешением. Вот этого-то Вселенский Ужас и не смог потерпеть. И так же получилось с моей любимой тетей Мэри. Ее единственную я действительно любил и искренне восхищался ею; ей одной мог доверять. Но — Иисусе! — что же сделал с ней Вселенский Ужас!
— Расскажите, — потребовала Сьюзила.
Уилл в замешательстве пожал плечами.
— Почему бы и нет? — спросил он. — Мэри Фрэнсис Фарнеби, младшая сестра моего отца. Она вышла замуж за солдата как раз перед началом первой мировой войны. Ей тогда было восемнадцать, и они с Фрэнком были очень счастливы! — Уилл хохотнул. — И за пределами Палы встречаются довольно приличные острова. Крохотные атоллы, а подчас и роскошный Таити, — и они всегда окружены Вселенским Ужасом. Но эти двое чувствовали себя счастливыми на своей собственной Пале. А потом, в одно прекрасное утро, а именно 4 августа 1914 года, Фрэнк отправился за море со своим полком, а в Рождество Мэри родила уродца: бедное дитя умерло не сразу, словно бы желало убедить свою мать, на что способен Вселенский Ужас, если он хорошо постарается. Только Бог способен сотворить идиота-микроцефала. Через три месяца Фрэнка ранило куском шрапнели, и он умер в больнице от гангрены. Но все это, — заключил Уилл, немного помолчав, — произошло до моего рождения. Тетю Мэри я впервые увидел в двадцатых годах; тогда она уже активно занималась помощью престарелым. Старики и старухи в богадельнях, старики и старухи, сидящие взаперти у себя дома; старые развалины, которые никак не желали умирать и все жили и жили, обременяя своих детей и внуков. Этакие струльдбруги или тифоны. Но чем безнадежней была немощность, чем капризней и сварливей характер, тем лучше было для тети Мэри. Ребенком я ненавидел ее подопечных. От них дурно пахло, они были ужасающе отвратительны, невыносимо скучны и придирчивы. Но тетя Мэри искренне любила их — любила несмотря ни на что. Моя мать, бывало, часто рассуждала о христианском милосердии; но никто но верил тому, что она говорила, так как ощущалось, что вся ее жертвенность проистекает из чувства долга. Но в тете Мэри невозможно было усомниться: она лучилась любовью, почти что физически ощутимой, как тепло или свет. Когда она брала меня с собой в деревню или — позднее — жила с нами в городе, я чувствовал себя так, как словно мне удалось выбраться из темного, холодного погреба на солнечный свет. Я оживал, согреваемый ее теплом. Но тут снова вмешался Вселенский Ужас. Поначалу она пыталась представить все как шутку. «Теперь я — амазонка», — сказала она после первой операции.
