— Да, но не там, где тропинки слишком крутые. Сьюзила обняла и поцеловала девочку, а потом проворно и деловито поднялась со стула.
— Я иду к матери Дугалда, — сказала она.
— Она... — Уилл взглянул на Мэри Сароджини, а потом опять на Сьюзилу. — Является ли смерть табу? Можно ли упоминать об этом при ребенке?
— Умирает, вы хотите сказать?
Уилл кивнул.
— Мы все этого ждали, конечно, — сказала Сьюзила, — но только не сегодня. Сегодня утром ей было немного лучше. — Сьюзила покачала головой, — Что ж, мне надо идти, чтобы стоять рядом — даже находясь в другом мире. Хотя это, конечно, не другой мир. Не настолько другой, как вам представляется. Нам придется прервать беседу, но, думаю, еще будет возможность поговорить. Кстати, что вы собираетесь делать? Можете остаться здесь. Или — хотите — я отвезу вас к доктору Роберту? Можно также поехать со мной и Мэри Сароджини в больницу.
— В качестве профессионального наблюдателя казней?
— Нет, но в качестве человеческого существа, которому необходимо знать, как жить и как умирать, — с чувством проговорила Сьюзила. — Необходимо знать так же, как и всем нам.
— А может, и более, чем всем остальным. Но не помешаю ли я?
— Тот, кто не мешает себе, не помешает и другим. Она взяла его за руку и помогла выбраться из гамака. Две минуты спустя они уже ехали мимо пруда лотосов и огромного Будды, медитирующего под капюшоном кобры, и — мимо белого буйвола — через главные ворота Станции. Дождь кончился, и в зеленом небе огромные облака блистали, словно архангелы. Предзакатное солнце лучилось со сверхъестественной яркостью.
Soles occidere et redire possunt;nobis cum semel occidit brevis lux,nox est perpetua una dormienda.Da mi basia mille.36
Вечерняя заря и смерть; смерть и поцелуи; поцелуи — и за ними рождение и смерть множества поколений, наблюдающих восходы и закаты.
— Что говорят умирающим? — спросил Уилл. — Им тоже велят поменьше задумываться о бессмертии и просто продолжать свое дело?
— Да, если вам угодно. Именно так им и говорят, В продолжении осознания и состоит искусство умирать.
— И вы учите этому искусству?
— Я бы определила это несколько иначе. Мы помогаем умирающим в искусстве жить. Понимать, кто вы в действительности, осознавать всеобщую, надличностную жизнь, которая выражает себя через нас, — вот в чем состоит искусство жизни. И мы помогаем умирающим именно в этом искусстве — до самого конца. А может быть, и после конца.
— После конца? — переспросил Уилл. — Но вы только что сказали, что умирающим не следует думать об этом.
— Да, им не надо об этом думать. Им предстоит пережить это как опыт, и наша задача состоит в том, чтобы помочь им. Если только, — заметила она, — вне-личностная жизнь продолжается, когда личность умирает.
— А как вы сами считаете? Сьюзила улыбнулась.
— Как я сама считаю, это неважно. Дело тут в моем внеличностном опыте — и при жизни, и в момент смерти, а возможно, и после смерти.
Машина подъехала к стоянке, и Сьюзила выключила мотор. Пешком они вошли в деревню. Рабочий день закончился, и на главной улице было столько народу, что они едва протискивались сквозь толпу.
— Я сначала сама туда пойду, — объявила Сьюзила. — А вы приходите через час. Но не раньше.
Ловко прокладывая путь среди гуляющих, Сьюзила вскоре исчезла из виду.
— Тебя оставили за старшую, — с улыбкой обратился Уилл к девочке.
Мэри Сароджини с серьезным видом кивнула и взяла его за руку:
— Пойдем поглядим, что сейчас происходит на площади.
— Сколько лет твоей бабушке Лакшми? — спросил Уилл, пробираясь вслед за девочкой по многолюдной улице.
— Не знаю, — сказала девочка. — На вид очень много. Но, может быть, это потому, что она больна раком.
— А ты знаешь, что такое рак?
Мэри Сароджини знала все в точности.
— Это когда какая-то клетка забывает об остальных клетках тела и ведет себя как сумасшедшая — разрастается и разрастается, как если бы кругом никого не существовало. Иногда против этого можно что-то предпринять. Но чаще всего опухоль увеличивается до тех пор, пока человек не умирает.
— Это-то и случилось с вашей бабушкой Лакшми.
— И теперь необходимо помочь ей умереть.
— Твоя мама часто помогает людям при смерти?
— Да, у нее это здорово получается.
— Ты когда-нибудь видела, как умирают?
— Конечно, — ответила Мэри Сароджини, явно удивившись его вопросу. — Ну-ка, погодите. — Девочка произвела мысленный подсчет. — Я видела пять раз, как люди умирают. Шесть, если считать детей.
— В твоем возрасте я никогда не видел, как умирают.
— Ни разу?
— Только однажды при мне умерла моя собака.
— Собаки умирают легче, чем люди. Они не размышляют об этом заранее.
— Как ты себя чувствовала... глядя на умирающих?
— Умирать не так тяжело, как рожать. Вот это ужасно! Или, по крайней мере, выглядит так со стороны. Ведь женщины совсем не испытывают страданий. Им снимают боль.
— Ты, конечно, не поверишь, — пробормотал Уилл, — но я до сих пор не видел, как рожают детей.
— Ни разу не видели? — изумилась Мэри Сароджини. — Даже когда учились в школе?
Уилл представил себе хозяина пансиона в церковном облачении, ведущего три сотни одетых в черное мальчиков на экскурсию в родильную палату.
— Даже когда учился в школе.
— Вы никогда не видели, как умирают и как рожают детей. Как же вы учились жизни?
— В школе меня учили словам, а не жизни. Девочка взглянула на него, покачала головой и, подняв маленькую коричневую руку, постучала пальцем по лбу.
— С ума сойти, — сказала она. — Неужто ваши учителя были такие глупые?
Уилл рассмеялся.
— Это были высоколобые ученые мужи, заявлявшие — mens sana in corpore sano37 и призывавшие поддерживать наши возвышенные западные традиции. Но лучше расскажи мне что-нибудь. Ты никогда не испытывала страха?
— Когда видела, как рожают?
— Нет, как умирают. Смерть не пугала тебя?
— Да, мне было страшно, — помолчав, сказала девочка.
— Как же ты справлялась со своим страхом?
— Как меня учили: пыталась отыскать ту, кто во мне боится; и понять, почему она испытывает страх.
— И кем же она оказалась?
— Вот, — Мэри Сароджини указала пальцем на свой рот, — это она, которая все время болтает. Маленькая мисс Тараторка, так называет ее Виджайя. Она постоянно болтает обо всех отвратительных вещах, которые я помню, и обо всем ужасном, удивительном и невозможном, что только я могу вообразить. Вот она и была испугана.
— Почему же она испугалась?
— Потому что она постоянно твердит о всяческих ужасах, которые могут с ней приключиться. Говорит вслух или про себя. Но есть и та, которая не боится.
— Кто же она такая?
— Та, которая не говорит, но смотрит, слушает и ощущает, что происходит внутри. А порой, — добавила Мэри Сароджини, — порой она вдруг видит, как прекрасно все вокруг. Нет, я не так сказала. Она видит это постоянно, но я это не вижу до тех пор, пока она не заставит меня взглянуть — и увидеть. Вот почему это случается так неожиданно. Я вдруг вижу, что все вокруг — прекрасно, прекрасно, прекрасно! Даже собачьи кучки. — Девочка указала на внушительную кучу почти у самых своих ног.
Узкая улочка вывела их на торговую площадь. Лучи заходящего солнца касались украшенного скульптурами храмового шпиля и розового бельведера крыши общественного здания, но на площади сгущались сумерки, а под шатром огромной индийской смоковницы была уже ночь. Рыночные торговки зажгли фонари — и на столах, и подвесные. В темной листве вдруг проступали очертания фигур и цветовые пятна, возникало из небытия смуглое тело во всем своем великолепии, и так же неожиданно исчезало, растворялось в небытии. Пространство меж обеими постройками было полно отголосков английской и паланезийской речи, слышался смех, свист и крики, с которыми мешались лай собак и верещание попугаев. Пара минахов, усевшись на один из розовых бельведеров, призывала ко вниманию и сочувствию. Под открытым небом посреди площади готовилась пища: оттуда долетали аппетитные запахи. Пахло луком, перцем, куркумой, жареной рыбой, лепешками и вареным рисом, и сквозь эти крепкие, здоровые ароматы, как напоминание об Ином Береге, доносилось сладостное и утонченно-чистое благоухание многоцветных гирлянд на прилавках возле фонтана.
Стало совсем темно, и вдруг на проволоке, изогнутой в виде арки над площадью, зажглись большие фонари. Залоснилась медно-розовая кожа женщин, и на ней заиграли и замерцали, будто ожив, полированные ожерелья, кольца и браслеты. Льющийся вниз свет подчеркивал силуэты, делая каждую линию более резкой и значительной. Под глазами, носами и на щеках появились тени. Вылепленные игрой света и тьмы груди молодых казались полней, а лица старух — морщинистей и суше.
Рука об руку Мэри Сароджини и Уилл прокладывали путь в толпе.
