— Почему амазонка? — спросила Сьюзила.
— Амазонки ампутировали себе правую грудь, чтобы она не мешала им стрелять из лука. Они были воительницы. «Теперь я — амазонка», — повторил Уилл, словно увидел вновь улыбку на ее отважном лице и услышал нотку удовольствия в чистом, звенящем голосе. — Но через несколько месяцев отняли вторую грудь. И затем, после рентгеновского облучения и тошноты, началась медленная деградация. — Уилл жестко усмехнулся. — Это было бы смешно, если бы не было так ужасающе. Какая мастерская ирония! Ведь этой душе были присущи доброта, любовь, милосердие. И вдруг, по никому не ведомой причине, все пошло насмарку. Частичка ее тела подчинилась второму закону термодинамики, вместо того, чтобы бросить ему вызов. И по мере разрушения тела душа утрачивала свои добродетели, свою сущность. Героизм оставил ее, любовь и доброта испарились. В последние месяцы жизни моя тетушка уже не была той тетей Мэри, которую я любил и перед которой благоговел; она стала совершенно иной и даже похожей (и в том-то и состояла злейшая ирония!) на самых дряхлых, самых вредных стариков, которым когда-то служила поддержкой. Она была унижена, низведена до самого жалкого положения и обречена на медленную, мучительную смерть в одиночестве. Да, в одиночестве, — подчеркнул Уилл, — потому что нельзя помочь умирающему, нельзя, даже присутствуя при этом. Конечно, люди могут стоять рядом с больным или умирающим, но они находятся в другом мире. Умирающий совершенно одинок. Одинок в своих страданиях и смерти, как был он одинок в любви даже при максимальном взаимном удовольствии.
В воспоминаниях Уилла слились ароматы Бэбз и запах псины, и к ним примешивался запах больной тети Мэри— в те месяцы, когда рак прогрыз дыру в печени, и тело больной пропиталось тяжелым запахом разлагающейся крови. И вместе с этими запахами, отравлявшими его и вызывавшими тошноту, Уиллу припомнилось чувство безысходного одиночества, которое он испытывал, будучи ребенком, юношей, взрослым.
— Но самое главное, — сказал Уилл, — то, что ей был только сорок один год. Она не хотела умирать. Она отказывалась понять, что с ней случилось. Вселенский Ужас уволок ее во тьму, применив грубую силу. Я был свидетелем того, как это случилось.
— И потому вы стали человеком, который в ответ не говорит «да»?
— Как можно говорить в ответ «да»? — запротестовал Уилл. — «Да» — это всего лишь намерение, всего лишь качество позитивного мышления. Факты — основополагающие, неопровержимые факты учат говорить «нет». Душа? Нет. Любовь? Нет. Здравый смысл, рассудок, достижения? Нет!
В Тигре жизнь била через край, он был весел, он вмещал в себе Бога. Но Вселенский Ужас превратил его в груду мусора, который ветеринар, за плату, вынес из дома. А за Тигром последовала тетя Мэри. Изувеченная, замученная, она тоже превратилась в груду мусора, только вместо ветеринара нанимали гробовщика, а потом и священника, который уверил собравшихся, что все «о'кей», если принять событие не буквально, но постичь его возвышенный смысл. Двадцать лет спустя другой священник произнес подобную же чепуху над гробом Молли. «По рассуждению человеческому, когда я боролся со зверями в Эфесе, какая мне польза, если мертвые не воскресают? Станем есть и пить, ибо завтра умрем!»
Уилл хохотнул коротко, как гиена.
— Что за безупречная логика! Какое здравомыслие, какая этическая утонченность!
— Но ведь вы человек, для которого «да» — не ответ. Откуда же возражения?
— Конечно, возражать не следует, — согласился Уилл. — Но ведь сохраняется же эстетическое чувство. «Нет» следует высказывать красиво. «Станем есть и пить, ибо завтра умрем». — Уилл с отвращением поморщился.
— Что ж, — сказала Сьюзила, — в некотором смысле совет превосходен. Есть, пить, умереть — это три основных проявления универсальной, внеличностной жизни. Животные пьют, едят и умирают, не задумываясь над этим. Обыкновенные люди задумываются, но отказываются жить только этим. Но просветленные всецело принимают это. Они едят, пьют и умирают, но делают это особым образом.
— И потом воскресают из мертвых?
— Это один из вопросов, которые Будда отказывался обсуждать. Можно верить в вечную жизнь, но это не поможет вам стать вечным. Не поможет и неверие. И потому отбросьте все споры (таков совет Будды) и принимайтесь за работу.
— А что это за работа?
— Труд, которым обязан заниматься всякий — достижение просветления. И предварительное занятие всеми видами йоги при постепенном углублении осознания.
— Но мне не хочется становиться более сознательным, — сказал Уилл.™ Я хочу знать как можно меньше. Поменьше знать об ужасах вроде смерти тети Мэри и трущоб Рендан-Лобо. Поменьше ужасных картин — и отвратительных запахов. Я не хочу помнить даже самых изысканных запахов, — добавил Уилл, вновь почувствовав сквозь вонь псины и отравленной раком крови тончайшее благоухание розового алькова. — Я не хочу помнить ни о моих солидных доходах, ни о потрясающей нищете других. Я не хочу помнить о собственном великолепном здоровье среди океана малярии и нематод. Не хочу помнить о собственных стерильных сексуальных забавах посреди толп изможденных от голода детей, «Прости им, ибо не ведают, что творят». Какое блаженное состояние! К несчастью, я ведаю, что творю. Да, слишком хорошо знаю. И вы убеждаете меня, чтобы я осознал это еще лучше!
— Я не убеждаю вас, — сказала Сьюзила, — а просто привожу совет, который давали мудрецы от Гаутамы до старого раджи включительно. Начните с того, чтобы осознать, за кого вы себя принимаете. Я помогу вам.
Уилл пожал плечами:
— Каждый считает себя чем-то уникальным, центром всей вселенной! Но в действительности всякий представляет собой попросту небольшое препятствие неустанному процессу энтропии.
— Да, это первая половина послания Будды. Преходящесть, непостоянство души, непрерывное горе. Но Будда на этом не остановился: послание имеет вторую половину. Это временное замедление энтропии — чистейшая, неразбавленная Тождественность. Отсутствие неизменности в душе также является проявлением природы Будды.
— Отсутствие души — да, с этим легко совладать. Но что вы скажете о раке, о медленной деградации? О голоде, о перенаселенности, о полковнике Дайпе? Они также являются чистейшей Тождественностью?
— Конечно. Но, к. сожалению, людям, которые вовлечены в это разнообразие зол, трудно обнаружить в них природу Будды, Для всеобщего просветления необходимы социальные реформы и предварительная подготовка.
— Но, несмотря на общественное здоровье и социальные реформы, люди все-таки умирают — даже на Пале, — иронически добавил Уилл.
— Вот почему следствием общественного благосостояния должна быть дхьяна — все йоги жизни и смерти, ибо вы должны знать, даже в предсмертной агонии, кем вы, несмотря на все, действительно являетесь.
На веранде послышались шаги, и детский голос позвал:
— Мама!
— Я здесь, дорогая, — обернулась Сьюзила.
Дверь распахнулась, и в комнату вбежала Мэри Сароджини.
— Мама, — выпалила она, задыхаясь, — они сказали, ты должна прийти сейчас же. Из-за бабушки Лакшми. Она...
Заметив Уилла, лежащего в гамаке, девочка осеклась:
— Ой! Я не знала, что вы здесь.
Уилл, ничего не говоря, помахал ей рукой. Девочка мельком ему улыбнулась и вновь обратилась к матери:
— Бабушке Лакшми вдруг стало очень плохо, а дедушка Роберт сейчас на Высокогорной станции, и они не могут ему дозвониться.
— Ты все время бежала?
— Да, но не там, где тропинки слишком крутые. Сьюзила обняла и поцеловала девочку, а потом проворно и деловито поднялась со стула.
— Я иду к матери Дугалда, — сказала она.
— Она... — Уилл взглянул на Мэри Сароджини, а потом опять на Сьюзилу. — Является ли смерть табу? Можно ли упоминать об этом при ребенке?
— Умирает, вы хотите сказать?
Уилл кивнул.
— Мы все этого ждали, конечно, — сказала Сьюзила, — но только не сегодня. Сегодня утром ей было немного лучше. — Сьюзила покачала головой, — Что ж, мне надо идти, чтобы стоять рядом — даже находясь в другом мире. Хотя это, конечно, не другой мир. Не настолько другой, как вам представляется. Нам придется прервать беседу, но, думаю, еще будет возможность поговорить. Кстати, что вы собираетесь делать? Можете остаться здесь. Или — хотите — я отвезу вас к доктору Роберту? Можно также поехать со мной и Мэри Сароджини в больницу.
— В качестве профессионального наблюдателя казней?
— Нет, но в качестве человеческого существа, которому необходимо знать, как жить и как умирать, — с чувством проговорила Сьюзила. — Необходимо знать так же, как и всем нам.
— А может, и более, чем всем остальным. Но не помешаю ли я?
— Тот, кто не мешает себе, не помешает и другим. Она взяла его за руку и помогла выбраться из гамака. Две минуты спустя они уже ехали мимо пруда лотосов и огромного Будды, медитирующего под капюшоном кобры, и — мимо белого буйвола — через главные ворота Станции. Дождь кончился, и в зеленом небе огромные облака блистали, словно архангелы. Предзакатное солнце лучилось со сверхъестественной яркостью.
