Нас отыскивает Бубнов. Что-то сует нам в руки.
— Лопай, ребята: Ася угостила. Велела всем дать.
Изюм без косточек, сладкий и пахучий. С тех пор как встретил в столовке, больше я ее не видел. При упоминании о ней во мне начинает дрожать тонкая больная струна. Раскисаю, что ли?
Нет, другое… Из темных тайников души черной липкой мутью поднимается обида. Пленкой застилает глаза. На них наворачиваются слезы, горькая, разъедающая накипь. «Сопляк зеленый!»
Кто-то темный склоняется ко мне.
— Двигайте к бульдозерам. Что вы уши развесили?
Зубрилов неутомим, как ишак, и мы трусцой бежим за ним по испаханной гусеницами земле.
Воздух пропитан гулом моторов. Люди молча двигаются во всех направлениях. Мы этот сволочной овраг должны во что бы то ни стало одолеть к утру. Нас все время подстегивают какие-то графики, планы, чья-то воля заставляет бегать, орать, потеть до изнеможения.
Я тоже захвачен вихрем. Дождь усиливается, собственно, мы его уже не замечаем: ноги переставляем механически.
Скорей не наяву, а во сне доносится разговор:
— Бомбить бы самолетами.
— Толу не жалейте.
— Легче, по ноге ударил.
— Свистунов, гони машины.
С ног до головы окатывает грязью. Я отряхиваюсь. Глаза налиты водой: перед ними серая пелена. Протираю кулаком и снова берусь за лопату. Ручка жжет ладони, выскальзывает, точно живая рыбина.
Швыряю землю на зубья экскаватора, тугое тесто глины никак не хочет поддаваться воле машины, но рабочие руки все могут.
Сталкиваюсь с Акимовым. Лицо его вытянуто, и нижняя губа отвисла. Мы с остервенением вонзаем лопаты. Теперь нигде не слышно разговоров. Теперь говорят и поют машины, напрягаются наши мускулы. Изредка кто-нибудь чертыхнется. Хруст отваливаемой земли, звяк железа о железо, глухой шорох, надорванный вой грузовика, ползущего с породой из оврага… Постепенно в сизой мути проступают контуры тоннеля.
Слева и справа вспыхивают прожекторы. Их много, штук семнадцать. Столбы света выхватывают маленькие фигурки людей, которые ползают по земле. Акимов потерял снова кепку, уже вторую за одну неделю. Везет же человеку! Голова у него острая, похожа на тот копыл, на котором мой дед плел когда-то лапти. На такой голове кепке удержаться весьма трудно.
— Не видал, а? Плисовая, баба привезла. Парижская мода, люкс… Не видал? — бормочет Акимов, тычась во все стороны.
Я стискиваю зубы. Я фанатик. Каждая клетка моей кожи впитывает звуки. Я работаю. Так я в жизни еще никогда не работал. Наступает короткая передышка, по сторонам сгущаются сумерки, но кусок оврага, по которому мечемся мы, освещен ярким светом.
Люди теперь стоят без движения.
Почти все дышат разинутыми ртами. В свете прожекторов люди кажутся зелеными, как призраки. В моем сердце происходит смещение. Я утратил, что было до сегодня, и ни к чему понятному еще не пришел: стою на полдороге…
Акимов и Бубнов курят. Бубнов дергает полу куртки Акимова:
— Палец горит.
Акимов всасывает последнюю затяжку, поясняет:
— Стойте тут. Пойду за толом. Зубрилов велел с той стороны рвать.
Карабкаемся вверх. Внизу шевелятся люди и машины.
Здесь тихо, только шорох дождя. Сопит какой-то человек. Еще приволок толу. Говорит возбужденно:
— Зубрилов велел начинать.
Он быстро скользит, сползает вниз, к прорубаемому тоннелю. Закладываем сразу пять шашек, шнур кладем короткий — успеваем отбежать, наверно, метров сорок — сорок пять. Вжимаемся в землю. Взрыв трясет, обжигает дыхание.
Бубнов скоренько ощупывает себя руками.
Акимов тоже: голову.
— Кажется, цела?..
Снова показывается тот паренек, который приносил тол.
— Ребята, никого не зашибло? — Он смеется.
Он совсем юный и очень трусливый. Акимов ворчит:
— Марш отсюда, сопляк!
Еще четыре взрыва срывают целый пласт породы.
Валимся от усталости. Воздух налит водой. Над тайгой, в сторону востока, чуть-чуть заметно сереет утро. Больше рвать опасно: как бы не зацепило рабочих, которые в какой-нибудь полусотне метров от нас.
Зубрилов удивленно оглядывает рваный котлован, хвалит:
— Молодцы, ребята. Сейчас кончим. Еще немножко!
Дождь, к счастью, стихает. Стихает и гул. Глубокая, ничем не нарушаемая тишина теплится над тайгой. С веток падают капли, но воздух становится суше и добрей к нам. Берег мы разрубили и часть оврага засыпали, будь он неладен.
Две отвесные стены стоят друг перед другом. Мы сползаем вниз, в это мокрое дымящееся ущелье. Несколько машин, загнанных но самые оси, торчат в сплошном месиве грязи.
Шоферы безучастно курят около них. Уходят и они вместе со всеми. Разговоров не слышно. Чмокают сапоги, кто-то ругается беззлобно:
— Погодка, пропади она, черт!
В столовой, свалив в кучу ватники, сушимся и пьем водку. Акимов сосет маленькими глотками, сощурив один глаз. Бубнов — законный трезвенник — и тот прилипает к стакану.
Кто-то волосатый дышит в затылок луком.
— Канавку схоронили, кукиш ей в печенку, хлебнем, мальчики!
— С трудовой победой!
— Есть за что — попотели!
Акимов через стол двигает красными вялеными губами.
— Заслуженно. Пот наш пускай тайга нюхает.
Бубнов мне:
— Ну работка! Голову мутит?
— Есть немного. Хотя видел и похлеще.
— А я не видел, — признается он. — Меня здесь ветром обдуло, — и смеется.
Один товарищ не может усидеть, срывается в развевающейся старенькой гимнастерке, очарованно встряхивает головой с копной волос, выбивает подметками дробь.
На балалайке режут «Барыню». Я же уткнулся головой в мягкое и вонючее, проваливаюсь все глубже и глубже — в голубую пустоту. Сплю.
XV
Просыпаюсь почему-то в нашей палатке. Акимов грызет большое зеленое яблоко. Поворачиваю будильник на тумбочке: четверть десятого. Здорово я поспал!
Зубрилова и Бубнова нет. Акимов чем-то взволнован: он то и дело пересаживается с кровати на кровать, ходит.
— Мойся и ешь, — говорит он. — В Чернуху поедем. Ответственная командировка.
Он гладко — даже щеки лоснятся — выбрит. И костюм на нем новый: серый, английское трико. От него пахнет одеколоном «Шипр», что еще Маргарита привозила.
— Командировка?
— Доверие сознательным! Я дружинник, а твою кандидатуру Зубрилов подработал…
— Короче?
— Мы должны получить зарплату. То есть получит ее Люся. Ну да, Люся, та рыженькая. Кассирша. Ты еще ей комплименты говорил. Мы как физическая сила будем Люсю сопровождать. Дошло?
— Мы? Вдвоем с тобой?
— Поедет один… дядя Коля, милиционер. Доверчивый, дитя ясноглазое. Лопух.
Я как-то сразу не могу толком осмыслить, что это такое, и бормочу:
— Зарплату бригаде?..
— Крупней! Всему спаянному коллективу.
— Ты брешешь, что ли?
Акимов ощеривается, показав свои крепкие желтые зубы.
— Вопросы оставь при себе, идиот. Соображай.
Я брызгаю в лицо струйки воды и, не вытираясь, ничего не понимающий, выхожу наружу следом за Акимовым.
Около палатки дожидается «газик», мы залезаем в него и выезжаем. Шофер низенький, едва из-за баранки виден. Уши оттопыренные, пожилой. Под ломаным козырьком фуражки — колючие, хориные глазки. Оглядывает нас подозрительно.
На участке третьей бригады нас дожидаются дядя Коля и Люся. До этого я только раз видел дядю Колю: приходил зачем-то в семейный барак по соседству. Он длинный невероятно, похож на столб с гладко срезанной верхушкой: голова до ясноты выбрита, плоская, можно на ходу стакан с водой ставить — не разольется. В этот столб воткнули две кривые длинные палки — руки. В губах папироска. Глаза — светлые карамельки — безмятежны и наивны.
— Слыхали, мальчики, как Ботвинник срезался? — сообщает он нам так, как будто должно небо повалиться. — Очень, можно сказать, неожиданно.
— Слыхали, — спокойно отзывается Акимов, залезая в машину. Дядя Коля весь переламывается и лезет следом, долго впихивает свои ноги.
Люся — существо явно романтическое. Ей лет девятнадцать. На щеках ямочки. Она вся шоколадная, ситцевое платьице, обрызганное цветочками, открывает коленки.
Расспрашивает, между прочим, кто вчера выиграл в Москве: «Спартак» или «Динамо». Она обожает футбол, игру в поло и езду на конях. Здесь, к сожалению, ничего этого нет. Из культуры одна отрада: телевизор с местными передачами. Люся щебечет милым, с картавинкой голоском. Акимов бросает на нее доброжелательные взгляды. Даже по плечу ее похлопывает:
— Не хнычь, стадион соорудим. Чтоб мне провалиться.
— Тяжело здесь, — вздыхает Люся. — Но я привыкла.
Акимов озабоченно косится на шофера, а на дядю Колю он не обращает никакого внимания.
Прогулка мне непонятна совершенно. Акимов — дружинник? Сверхсшибательное что-то. Люди — это слепцы, что ли?
