— Мы добудем все! Иным и не снилось.
— Гробы, — бросаю я.
— Спи, Алексей! Тебе нужно спать, хорошо и много спать. Спи, детка! Спи, мой голубочек ненаглядный.
«Нужно?» — подозрение шевелится, точно паук: убьет он меня ночью или же нет?
XVII
…Она в розовом платье, тоненькая и легкая, точно ветер, а я лечу за ней, по ее следу. Далеко, в тумане, я слышу Асин голос: «Сюда, сюда!» Я разрываю кустарники, и мое сердце поет мне песни. Вот-вот настигну ее — я уже вижу косынку, вытягиваю руки, но она исчезает, откуда-то с неба, из пустоты, ветер доносит лишь серебряный смех девчонки…
Кто-то толкает в бок. Мне больно, но я продолжаю бежать, хотя уже чувствую, что напрасно, не на самом деле.
— Проснись! Не ори. Что ты орешь, идиот!
Надо мной целый мир звезд, они текут сквозь ветви березы, гаснут и светятся ярко, как электрические огни, обжигая мои глаза и лицо. Лучащиеся нити света, скрещиваясь, вонзаются в мою кожу.
— Нам пора, — Акимов смотрит на светящиеся часы и прилаживает ремень, чтобы приспособить чемодан за спиной.
Я мою росой лицо. Роса пахнет листьями, травой, жизнью. Смотрю в его немигающие, остановившиеся глаза.
— Ночью хотел убить меня?
— Хотел.
— В чем же дело?
— Живи. Наслаждайся.
— А деньги?
— Хватит обоим.
Тьма медленно утекает кверху. Солнце еще не взошло.
Глаза Акимова шарят вокруг, но лишь настолько, чтобы не выпустить из поля зрения меня, мои руки и лицо.
Шепчет едва слышно:
— Чего хочешь? Разделим поровну.
— Сундук нам не кинет счастья.
— Перестругался?
— Увидел другие горизонты.
Сейчас что-то сработает автоматически. Мы уже нажали кнопку.
— С огнем играешь, Тузов.
— Спрячь лапы, дерьмо!
Он бьет меня в грудь подбородком, что камнем, я отлетаю в сторону. Все решает один миг. Может быть, полсекунды. Успеваю вскочить, изогнуться, ударить ногой в поджарый живот и, не давая ему опомниться, бью в висок кулаком. Потом второй и третий раз.
Акимов рычит, длинные ноги его полусогнуты.
— Кат! Сыграешь в ящик!
Дикая боль пронзает голову. Все делается зеленым, и падают, падают кверху ногами, кружатся в небе березы как сумасшедшие. Горячее залепляет глаза. Очень липкое, оно течет из меня, точно из крана, — много и, вероятно, бесконечно…
Ударов в спину я уже не слышу, а скорей догадываюсь о них, и мне не больно. Я нащупываю рукой камень, его острые выступы и вздыхаю облегченно. Камень послушен моей силе. Обрушиваю на голову, на серый, похожий на этот камень затылок. Ноги Акимова подгибаются, он схватывает обеими руками голову, всхлипывает и становится на колени, как будто хочет молиться. Из-под его пальцев пенится кровь.
Тошнота и бессилие толкают меня к земле. А кругом тоже липко, тоскливо.
По-собачьи скуля, извиваясь на земле, мы уползаем друг от друга, дальше от чемодана, а над нами, над слепыми, над жалкими, рыдает и хохочет красная, чистая, умытая заря, затем все гаснет бесследно…
XVIII
— Человек — раб денег.
— Чуть полголовы не стесано.
— Разукрасили как бога.
— Тише, ему вреден шум.
Белые крылья проносятся надо мной, чьи-то теплые мягкие руки, как ветер, гладят лоб, шею, щеку…
— Температура?
— Тридцать девять и семь.
— Вчера?
— Сорок. Сорок и четыре.
— Никаких раздражителей. Меньше движений.
— Слушаю, слушаю, слушаю, слушаю…
Это уже опять полубред, который бьет в уши, в виски. Нарастающая тишина, затем в ней — что капли с сосульки:
— Другой-то живой?
— В седьмой палате. Череп пробит и четырех зубов нет.
— А чем били?
— Тупым: то ли железом, то ли камнем.
— Люди людей уродуют-то, господи! Человеку жить — глазом не мигнуть, того гляди заказывай оркестр.
— Рановато тебе, папаша. Рановато!
— Чужих болезней-то не видать. Чужое тьмой покрыто.
— Загадка: избили, а деньги что ж?
— Не успели, вероятно. Мильен старыми.
— Высмотрели их, что ли?
— Ясно. Говорят, как в банке получали. Группа одна их дожидалась.
— Нашли?
— Ищут.
Чье-то дыхание касается моего лица. В уши сквозь тугой клубок бинтов сочится басок:
— Не нравится мне его рожа.
— Лицо как лицо.
— Шрам на ухе.
— Во-во, и я говорю: меченый.
— Внешний вид не дает внутреннего содержания.
— Ты не видишь, а я вижу.
— И что же ты видишь?
— Темноват герой-то. Темен!..
— Мозоли на руках. Много работал.
Кто-то щупает мои руки — я охотно сую им свои растопыренные пальцы, наслаждаясь невиданным никогда ранее к себе вниманием.
— Окостенели, хоть ножом режь.
— Нарастил, бедняга.
— А ты — рожа!
— Мозоль мозолю — рознь.
— А его дружок?
— Крови много потерял, как и этот. Теперь плачет, жизнь ругает последними словами.
— Гимн не запоешь, когда обрядят вот так…
Белое крыло вспугивает разговоры. Оно наклоняется ко мне, нос щекочут мягкие надушенные волосы, я благодарно ищу руками, но ничего не нахожу и слышу мягкий девичий голос:
— Все хорошо, хорошо…
Куда-то везут. Но теперь я уже испытываю беспокойное, подмывающее чувство, я весь обострен и натянут, не так, как раньше, и я жду: что же будет?
XIX
— Человек не ангел: дорожка через рогатины.
— Согласен: один устоит, другой упадет.
— Этот устоял?
— Думаю. Сидел шесть лет. Деньги не соблазнили.
— Еще не доказано…
— Я хочу думать так. Сделайте укол.
— Мышцы у него крепкие.
— Рабочий!
— Темная, однако, история. Деньги целы… Почему? Вопрос!
— Не выносите вы своих поспешных выводов. Верить человеку нужно. Сломал силу денег. Ради бога, тише, он же в сознании. Слышит.
Солнце давит в зрачки; налитые тяжестью веки в узкие щели всасывают свет, и я поднимаю их. После мрака забытья, слепой тьмы я не могу освоиться. Я в белом тумане, как той ночью в лесу. Смолистая борода надвигается на меня и загораживает все. Человек упирается тяжелыми кулаками в колени:
— Как видишь?
— Кажется, нормально.
— Кажется?
— Где я?
— На Марсе. Ночью перелетели.
Зубы показываются в бороде — ровные, в линеечку.
— Сообразил?
Другой, высокий, бледнолицый, поджав губы, смотрит на меня в упор от стены. Мне становится плохо под его взглядом. Он уходит из чистой, залитой солнцем комнаты, прямой, похожий на памятник.
Борода все висит надо мной. Гудит басом:
— Отремонтировали. Живи! — И командует: — Иди в свою палату. Третий номер.
— Не могу я.
— Сможешь!
Усилием воли, сцепив зубы, поднимаюсь с деревянного топчана. Балансируя руками, вихляясь из стороны в сторону, иду. В коридоре, около раскрытого окна, я встречаюсь с Акимовым. Из оранжевых его «фонарей» глядит на меня мое прошлое, моя жизнь, моя проклятая тоска воровская.
— С боевым крещением! — шепчу я ему.
— Взаимно, — шепчет и он.
— Желаю улыбок.
— Чтоб ты сдох!
— Нас хвалят. Пока что.
— В каком понимании? — «Фонари» под глазами Акимова меняют цвет — лиловеют. Он, наверное, ничего не знает, он все еще, бедняга, ждет в гости товарища в сине-красной фуражке.
— За геройство.
— Да?.. — Акимов раздавленно юлит глазами, чешет шею пониже бинтов.
Все хочет что-то уяснить и все не может, только юлит глазами. Таким его и оставляю — скрюченным и униженным на подоконнике…
XX
— Ты должен правильно понять, Алеша. Дубенко о тебе сказал тогда много плохого. Я в человеке хочу видеть… — Ася лепечет все так же самозабвенно, мило, дробя слова, звуки слов своими красивыми, очень белыми зубами.
Значит, так оно и есть — пустили версию о нападении на нас. Будут распутывать.
— Между нами должна быть ясность. Я, знаешь, строго воспитана. В школе всегда была комсоргом. Я, конечно, допускаю отклонения, но у меня есть весьма строгая мера судить людей. Я отрицаю всякую распущенность. В человеке все, все должно быть прекрасно, замечательно, об этих словах Чехова нельзя забывать!
Она очень красивая, поразительно красивая. Она в зеленом платье и в серебряных сережках. Ее глаза горят святой чистотой. Своими, мутными и собачьими, я не могу в них смотреть. Боже мой, какая она чистая!
— Объясни, как это было? Шофер сказал, что в тот момент, как вам надо было выходить из банка, несколько подозрительных человек направились к входной двери… Они что — принудили вас и повели с деньгами через черный ход? Всех вызовут к следователю.
Я не хочу разрушать ее иллюзий; пусть она живет так, придумывая людей. Выдумав и меня, она постигнет радость. Ей, правильной, наверно, так очень легко жить.
Я хочу умолчать, но помимо воли моей рождается голос, а с губ срываются искренние слова:
