Акимов сует мне розовое яблоко.
— Скушай. Витамины.
И Люсе дает такое же: ему, видимо, посылку горемычная мать прислала. Яблоко очень сладкое, мягкое, так и тает во рту.
Задремываю, а мысли бродят и бродят, и все ноет плечо — вчера ночью в овраге, около тоннеля, кто-то лопатой задел.
Про что-то мягким голосом рассказывает дядя Коля: наверно, опять про шахматы, я не прислушиваюсь и все хочу поймать какую-то главную мысль, остановиться на ней, чтобы хорошенько обдумать нечто важное.
— Таль силен, если бы не спешил. Возможно, наверстает. А Смыслов так и останется эксом…
До чего же уютные слова у этого дядя Коли!
Машина наконец вырывается из тисков тайги. Между деревьями мелькают крыши, красные цистерны с горючим. Шофер тормозит около серого дома. Здание банка нетипичное: двухэтажный пыльный особнячок с резными окошками и крыльцом. Шофер неспокойно говорит, оглядываясь на группу парней шагах в десяти:
— Буду ждать. Получайте.
Парни, человек пять-шесть, с книжками, сидят в крохотном скверике из молодых липок, который примыкает сбоку к банковской стене. Один — гигант в майке — поплевывает семечки, спокойно поглядывая на нас. Читают что-то коллективным образом.
На крыльце я инстинктивно оборачиваюсь. Шофер жует губами мундштук и пристально смотрит то на нас, то на парней.
Акимов внутри дома, в узком коридоре, боком пропускает вперед Люсю, дядю Колю, а мне дышит в ухо словами, шипит, как примус:
— Стой здесь. Понял? Не вздумай дурить. Предупреждаю!
Во мне что-то напрягается, по спине бегают иглы, потеют веки. Дурацкая штука, когда они потеют. Я наконец понимаю и разгадываю его ходы… Когда ехали, мне ничего похожего не пришло в голову. И вдруг вот она, обнажившаяся истина, караулившая меня повсюду день и ночь после Колымы… «Предупреждаю» — значит, он меня вроде как завербовал еще дома, когда я проснулся. Но мне все-таки наплевать, ничего не стоит шагнуть в эту обитую железом дверь и сказать дяде Коле и Люсе… И я уже берусь за ручку, которая отчего-то, как кусок ледышки, морозит мне пальцы. Почему-то я отдергиваюсь назад: нет, нет, меня никто, ни одна душа не видит. Я один с самим собой… Я читал книги про воров — тогда, зелененький, совсем пухлоротый, в родном Саратове, дружок, главарь из той компании, мне их подсовывал. В книжках герои легко, как будто стакан пива выпивали, крали ценные сокровища. Бог ты мой, чего же, чего же мне так невыносимо тяжело? Как будто на спину посадил удава, я согнулся и волоку его. Книжки врали, акимовы врали… Замусорили душу. «Копаешься?!» Это уже надо мной чей-то чужой голос издевается. Во мне как бы два черта — один страшней другого — тянут: кто кого?.. И шелест денег из-за двери. А ладони чешутся, а тело мое радостно поет — горячие денечки были, поработали!
Наверное, уже много проходит времени — возможно, полчаса, сорок минут? За это время кто-то мимо стучит каблуками. И все шелест, шелест… бумажек. Загораживаюсь, а в них — голубенький дымок легкой жизни. Дачка из нагретого камня вырисовывается за окошечком, протяни руку — море. Бархатное. Раз живешь — другую жизнь на этом свете по разнарядке не выписывают. Хватайся!..
— Иди. Туда. Вниз. Скорей! Скорей!
Лицо Акимова прыгает, в левой руке сжимает чемодан. Он его взял около кассы и стал выходить первым. Сильно прихлопнул дверь.
Там, с той стороны, задергали ручкой. Не успеваю моргнуть глазом, как рука Акимова сует в замочную скважину свой, припасенный ключ. Щелчок…
За дверями крики, Кажется, голос дяди Коли, Люськин пронзительный. Судорожно барабанят. Орут в телефон.
— Скорей, идиот! Ну?!
Толкает в спину, дышит в затылок.
И я скольжу по истертым ступеням черного хода нетипового дома.
— В тот переулок. Не беги. Улыбайся!
Солнечный свет ослепляюще ярок — режет глаза.
Парадный вход в банк вместе с нашей «Волгой» скрыт желтой облупленной стеной. Мы и скользим, как тени, вдоль нее.
Переулок виляет, мы ускоряем шаги, и на нас надвигаются почему-то черные, как уголь, спасительные ели — они и укрывают от погони… Чулюканье воробьев поднимается до звуков целого оркестра. Мы все дальше уходим, судорожно несемся от серого дома. Все дальше, навстречу своей погибели.
XVI
Никогда не думал, что в такой вечно сонной рябой развалине, как Акимов, столько энергии и оптимизма.
В тоскливых жалобах его на жизнь я улавливал лишь одно — разложение. Сейчас он весел и деятелен.
Чернуха исчезает из горизонта. Тайга смыкается за нашим следом. Она вокруг и над нами — черная и немая.
Под молодой березой валимся на траву. Сил больше нет. Я зарываю в траву лицо. Горячечный зной меда вытесняет все: стройку, Асю, Акимова и это небо с вылинялыми облаками — все начисто. Я хочу одного: зарыться и умереть. Но через некоторое время меня будят звуки слов. Акимов стоит на коленях, как идол, и истерично хохочет.
В раскрытом чемодане — туго спрессованные зеленые и красные купюры. В глазах мельтешит, я протираю их подолом рубахи — не галлюцинация ли? Тогда хохочу и я. Мы стоим вдвоем на коленях перед чемоданом. Мы перебираем эти плотные, пахнущие единственным — деньгами — пачки и все не верим глазам. Приступ смеха проходит. На каждой пачке стоит цифра. Из штанов Акимов извлекает огрызок красного карандаша, нанизывает колонки цифр на крышке чемодана. Мои глаза не успевают бегать за карандашом.
Невероятно хочется пить.
Акимов что-то орет в самое ухо. Постепенно осмысливаю. Он называет цифру. Ну да, страшную цифру. Не что-то отвлеченное, а реальное, как то, что сейчас наступает вечер. Я столбенею.
Акимов сдавливает железными пальцами мой локоть.
— Возьми в руки башку! Пойдем ополоснемся. Тут, кажется, ручей.
Не раздеваясь, плюхаюсь в воду, пью. Холодная, родниковая, она ломит скулы. Ныряю еще четыре раза. Выбираемся на берег и снова садимся под березой.
— Давай пожрем, кой-чего прихватил, — он извлекает из травы сверток, раскручивает. — Поезд без четверти четыре утра. Раньше в город показываться нет смысла.
— Куда мы поедем?
— План примерно такой. Сойдем, не доезжая Казани. Пересядем на другую линию. Нас овеют кавказские ветры. Там много наших.
— Ваших?
— Не отделяйся от кровного ствола. Я сказал — наших!
Насытившись и напившись ручьевой воды, я с наслаждением растягиваюсь на траве. Сумерки опутывают лес, лишь далеко золотой щелочкой рдеет закат. Но вскоре он угасает.
Акимов опоясывает ремнем чемодан, ложится рядом со мной, намотав конец ремня на правую руку.
Где-то справа кричит филин. Равнодушно, вернее, немножко жалобно отзывается выпь.
— Не страшно? — голос Акимова полон злой насмешки. — Не бойся. Основа — паспорта. В Сочи есть приятель. Сработает чисто. Он может. Оттуда махнем на запад, в Литву.
— Нас застукают.
— Я так мрачно не настроен. Мы женимся.
— Вряд ли. Мы не способны найти таких женщин.
Он ложится, завернувшись в пиджак. Краснеет полоска подтяжки. Пахнет от него псиной, ничем человечьим.
Мне он не страшен. Страшен его чемодан…
— Не доверяешь? — из пиджака, как с того света, шипит Акимов.
— Не очень.
— А зря, Тузов. Мировых воров губило недоверие.
Наползает облако, и тьма сгущается. Шумит монотонно лес.
— Не спишь? Не кисни, детка. Не мякни! Мозолей мы понатирали — мерси. А теперь жить будем. За глотку, когда надо, всех возьму, ух, лю-юдей, тварей, я ненавижу! Дряни, скоты! Мой вождь — Махно, хотя, между прочим, он был тоже сволочь вшивая, неврастеник. Но я его обожаю! — Акимов сладко скребет тело ногтями. — Законы! А мы дадим себе волю, по их пыльным страницам без штанов проскочим. Все равно околевания достигнет, так хоть пожить. Баб зубами грызть буду. На такую шею, как моя, найдутся. Нам никто не доверяет. Вникни! Общество нас вышвырнуло на задворку истории. А мы будем жить! Даже девчонка, перед которой ты размяк, даже она показала тебе свое презренье. Несчастные крокодилы, им не понять воров.
Яд слов выбрасывает семена. Я утопаю в их логике. Семена прорастают в моем сердце сквозь тлен, но другая сила борется во мне: я словно воочию слышу хруст падающих деревьев, ритм своего дыхания там, когда бегали, взрывая берег оврага. Да и мозоли на ладонях никак не дают забыть, что было, чем жил совсем недавно.
А слова ползут и ползут:
— Червями, Алексей, будем промежду людей. Никто ничего не доверит. Получку, скажешь, доверили? Они же товарища в фуражечке, дядю Колю с нами послали! Ты только вернулся. А я уже четыре годочка живу по-писаному.
Акимов умолкает и вытягивается. Он очень долго лежит без движения, как покойник, даже дыхания не слышно, потом вскакивает, руками нащупывает чемодан, бормочет исступленно:
— Мы добудем все! Иным и не снилось.
— Гробы, — бросаю я.
